Елена Черникова - Зачем?

На малое время все забыли о шарике. А светящаяся сфера полетала под потолком да и опустилась на Саню. Прямо на лицо. Все перепугались.

Саня отмахнулся, как от мухи, сфера улетела, а Саня встал.

Сияющие голубизной перламутровые зубы полным комплектом скалились в счастливой победной улыбке. Спина выпрямилась, Саня даже вырос сантиметров на десять. Его ершистые патлы на голове превратились в мягкую кинозвёздную шевелюру с золотистым отливом, а рябая кожа разгладилась, и кривые ноги выпрямились. Даже одежда волшебно изменилась и стала чистой, модной и вообще - одеждой. Казалось, что с мира по нитке собралась вся эта безупречная глянцевожурнальная красота, будто её выдумал, в сердце выносил самый горбатый на свете мечтатель, злобный, полуслепой и так далее, выдумал ради ярого торжествующего крика: "Люди! Я на самом деле - вот какой!"

Дима, не раздумывая, подхватил оброненный Саней шприц и вколол себе остаток. Что им руководило?.. Кто ж теперь знает! Никто.

Ужовы вглядывались в вечернее небо, с которого лилась вода. Солнце, так полновесно сиявшее утром, исчезло.

- Ты думаешь, нам именно сейчас надо лететь? - с опаской спросил Иван Иванович у сына. - А птица с нами?

- Конечно, с нами. Но отдельно. Её что-то зовёт в Москву. И меня зовёт. Я не думаю. Я чувствую. И точно знаю, что очень скоро что-то решится. Не знаю как, но непременно.

Птица сидела на Васькином плече, прислушивалась к чему-то далёкому, неявному, вся трепеща. Её прекрасные перламутровые крылья потемнели, напряглись. Она вся была как прозрачная струна, готовая звучать бесконечно и мощно - только дайте сигнал! Только бы вышел дирижёр к оркестру и взмахнул волшебной палочкой!

Со двора пришла Дуня, села на табурет и заплакала. Ужовы кинулись к ней с вопросами:

- Мы улетаем, ты не рада? Почему ты плачешь?

- Моя птица, кажется, тоже настроена лететь с вами, а я так привыкла к ней! У меня больше никогда не будет такой птицы! - И опять в рёв. - А Федька пропадает на работе, ну, вы знаете на какой...

Слёзы струились, образуя потоки с водоворотами.

- Радуйтесь, Дуня, что можете плакать и вообще исторгать отходы. Некоторым не так везёт, - назидательно сказал Васька и для убедительности поведал ей историю болезни Ильзе.

Дуня молниеносно успокоилась, умылась и даже улыбнулась:

- А интересно, почему у меня нету никаких таких осложнений? До ветру хожу по-прежнему, плачу вволю, ногти стригу, летать не научилась, чужих мыслей не читаю. Живу как жила, только повеселее. Даже Федька изменился, вон - смотрите, опять на свою клумбу понёсся! Ой, умора! Ну а я - ничегошеньки! Может, я выздоровела?

- А ты палец порежь и проверь, - тихонько посоветовала ей прозрачная птица своим ангельским, перламутровым голосом.

Дуня послушно взяла острейший столовый нож и резанула. Кровь брызнула, рана затянулась: на исследование ушло пять секунд.

- Проверила, - вздохнула Дуня, вытирая тряпкой пол. - Ну и как это всё понимать?

- Дунь, а Дунь, а вы со своей красной птицей о чём беседовали в эти дни? Если не секрет, - попросил Васька, умилявшийся Дуниному загадочно-счастливому выражению лица, установившемуся с начала бесед с красной птицей.

- Ох, да что уж теперь!.. Не секрет. Ой, хоть бы не улетела! Про любовь мы, Васенька, про любовь беседовали. Ты ещё не знаешь таких дел, а в моём возрасте про такую любовь даже побеседовать - подарок! - Дуня погладила свою птицу, скромно помалкивавшую на плече хозяйки.

- То есть про телесную, к мужчине? - уточнил вундеркинд.

- К мужчинам. Многим. Я словно... ой, да ты меня не путай, тебе рано про такое! - отмахнулась зардевшаяся Дуня.

- Да нет, нормально, - успокоил её Васька. - Я же всё могу узнать, увидеть, услышать, если захочу. Это я так, из деликатности спросил вслух.

Пока бессмертные трепались про любовь в деревенском доме под Костромой, смертные выступали про погоду по московскому телевизору, обещали такой же ливень.

- Неправда, - обронил Васька, прослушав прогноз. - Будет солнечно. По меньшей мере полдня.

- Ты и про погоду знаешь? - восхитилась Дуня.

- Я знаю, что минут через пятнадцать нам уходить надо. То есть лучше сначала ногами, а лететь только в крайнем случае, - вслушиваясь в себя, вещал Васька.

- Да, - тихонько подтвердила его прозрачная подруга. - Но я полечу сама, без вас. Так надо.

Иван Иванович с мукой всего сердца посмотрел на неё, душу Марии: любовь пронизывала каждую молекулу его существа, томление, надежда, отчаяние - всё соединилось и спеклось, и больно было до духоты. Никогда ещё не любил он свою жену так полно, счастливо и безнадежно. Только теперь, когда он узнал, что другой человек на самом деле свободен, как птица, - только теперь он что-то понял в любви. Понимание пробиралось в него с хрустом, с чудовищным нажимом на все его былые мнения, на всё устоявшееся, мирское, обычное. Он с негодованием вспомнил, что долго-долго был важной птицей; теперь он вспомнил это своё многолетнее чувство: я - учёный, ты - жена, я - человек, ты - женщина. Раньше это было безотчётно, как само собой. Наверняка и Мария чувствовала его высокомерие, не проявлявшееся ни в чём, кроме деталей быта и покровительственных взглядов. И она подыгрывала ему в этом: прикидывалась директором очень учёного института, всячески подчёркивая свои организаторские способности и подшучивая над научными. Она была ему хорошей, самоотверженной женой, а он принимал это как должное, потому что гордился собой, в своей науке продвинутым и великим. Какой же путь надо было, оказывается, пройти, чтобы из-под окаменелостей предрассудков выбить каплю живой воды, полюбить ближнего, как самого себя! О Боже! Какое постыдное опоздание!