Светлана Замлелова - Муся

Правда, подруга моя придерживалась совершенно иного мнения и уговаривала меня соглашаться на любую работу. Сама же она, точно мне в пример, а заодно, чтобы попрекнуть меня и укорить за мои якобы лень и бездействие, устроилась работать в одно увеселительное заведение. Это был какой-то закрытый клуб, претендующий на элитарность. Вечерами там собирались гости, собирались для бесед, для изысканного времяпрепровождения. Со слов подруги моей выходило, что это были те самые выскочки, всеми правдами и неправдами стремящиеся стать «русской знатью» или, как это теперь называется, «российской элитой». Клуб находился в каком-то переоборудованном подвальчике. Гостям, прибывавшим в вечерних нарядах, предлагали шампанское и ужин. Играла живая музыка, разумеется, что-нибудь из классики. Гости с бокалами в руках должны были прогуливаться по трём или четырём комнаткам подвальчика и обсуждать, желательно по-французски, что-нибудь возвышенно-остроумное. Но, как известно, «российская элита», в отличие от «русской знати», зачастую плохо образована, и по-французски почти никто из гостей не знал. И в лучшем случае вместо грассирования, как утверждала моя подруга, по подвальчику разносилось урчание и пришепётывание. Впрочем, это не мешало наблюдать светскость.

К гостям были приставлены смазливые особы, называемые отчего-то «hostess», что по-русски значит «хозяйка». В обязанности этим самым хозяйкам вменялось знакомить гостей друг с другом и развлекать их непринуждённой беседой. О последствиях бесед мне достоверно ничего не известно. Не знаю также как там насчёт «hostess», но когда-то, я слышал, таковых дамочек называли гетерами или гейшами. И вот представьте, подруга моя записалась в гетеры! А теперь представьте восторг мой по этому поводу.

Платить ей, правда, обещались неплохо: по пятидесяти долларов за вечер. Регулярность же вечеров была произвольной, то есть оставалась на усмотрение хозяев.

Конечно, пятьдесят долларов даже и в месяц нам бы не помешали. Но, вообразив только своё положение, я пришёл в ужас. Хорош был бы я, сожительствуя с гетерой! Уж лучше, по-моему, не доедать, чем так позорить себя. А подруге своей я отчеканил, что если ей угодно быть гетерой или кем угодно в этом роде, это её дело, я не стану препятствовать. Но и обременять её знакомством с собой тоже больше не стану. А потому пусть делает выбор: либо рвёт свой послужной список, либо оставляет всякую надежду на дальнейшее со мной общение.

Она ушла с работы. Впрочем, успела-таки отработать один вечер и принесла в дом свои пятьдесят долларов. Клянусь, если бы у меня были другие обстоятельства, я пренебрёг бы этими грязными деньгами! Я так и сказал своей подруге, беря у неё эти пятьдесят долларов. И ещё прибавил, что весь этот детский сад с играми в ломбард, в дом терпимости или во что там ещё, мне надоел. А равно и всякая жертвенность. И посему я попросил бы больше ничем ради меня не жертвовать.

Пока я говорил, она молчала и только странно так на меня смотрела, точно хотела вовнутрь мне заглянуть, в голову мою проникнуть.

Её лицо, обычно глупо-доверчивое, а тут вдруг жёстко-сосредоточенное, плутовское даже, разозлило меня. Через такое её лицо я точно почувствовал для себя что-то опасное. Помню, хотел ей тогда же со злости про измену свою рассказать. Да удержал себя вовремя. Ведь расскажи я, она и обрадуется: мною, как виноватым, понукать начнёт. А уж такой радости я не мог ей доставить...

Так, в мытарствах прошло что-то около трёх месяцев. За это время я ни разу не улыбнулся, я исхудал пуще прежнего, я издёргался. А подруга моя так надоела мне со своими душеспасительными разговорами, со своим примитивным подбадриванием, что я совсем было решился домой её выпроводить. Но в последний момент решимости у меня убыло: не доставало теперь только истерик и объяснений. И я рассудил, что выгнать её всегда успею, а лучше всего – как дела улажу. По крайней мере, одной неприятностью меньше.

Подруга моя, замечая всякий раз, что возбуждает во мне только досаду, деликатно умолкала. Но это-то самое деликатное умолкание было, по своей нарочитости, воплощённой неделикатностью, а потому вызывало во мне ещё большие негодование и досаду. Она вела себя со мной, как если бы я был сумасшедший, и она опасалась спровоцировать у меня припадок. Чёрт возьми! Я не хочу, чтобы меня жалели! Так я и заявил ей однажды. Да, я одинок и несчастен, я, может быть, нуждаюсь в искреннем и дружеском сочувствии, но не в унижающей меня жалости. «А всё потому, – ответила она мне, – что тебе нравится быть несчастным». С её слов выходило, что я вовсе не несчастен, но очень хотел бы быть таковым. Что мне нравится страдать и изводить себя, что этими страданиями я упиваюсь. Вот как кто-то богатством своим упивается, так я своими страданиями. Сам же отыскиваю их, сам же их пестую, а потом наслаждаюсь.