Глеб Шульпяков - Общество любителей Агаты Кристи. Живой дневник

«Яхши, яхши! Чудо свершилось: Белый Бурхан идет!» – услышал я в темноте чей-то шепот.

И тут же в горах раздался оглушительный трубный глас.

«Вот оно! – мелькнуло в голове. И следом: – Беги!!!»

Но было поздно. Со страшным стуком в дверь уже ломились подземные, воздушные и водные духи Великого Алтая. И некуда было деваться мне от Белого Бурхана.

«Это ничего, ничего, – говорил Вовка, отпаивая меня травяным чаем. – Когда в прошлом году белочка с Бурханом к Николсу приходили, он своих в погреб запер. Три дня держал! Боялся, что он вернется».

Погреба в нашем сарае не было, но паспорт я все же успел спрятать. Мы нашли его среди дров в печке перед самым отъездом.

«Машину времени» решили в дорогу не брать. Ехали на том же «пазике» долго, с остановками во всех деревнях и селах. По дороге в автобус садились меднолицые бабы, какие-то пастухи. Сопливые, но уже с младенцем на руках девчонки. Кто-то ехал в город выправить документы. Кто-то на работу в соседнее село. Через шофера передавали посылки – банку со снятым медом, корзину с грибами.

Их забирали родственники на следующей остановке.

Сел к нам один старик с клюкой, ехал молча, глядя в одну точку. Через сто километров вышел в такой же затерянной деревне и снова уселся на остановке – только в другую сторону. И я понял, что он путешествует, как умеет, туда и обратно.

Из таких вот событий и складывается обычная жизнь в Горном Алтае. Шаг у нее микроскопический, это правда. Но жизнь от этого не становится менее значительной.

Скорее, наоборот.

Так думал я, глядя на горы, через которые пробирался наш автобус. Сшивающий мелким стежком огромное пространство в самом центре материка. О чем думали остальные пассажиры нашего маленького ковчега, неизвестно. Да и мне все чаще кажется, что и Барнаул, и Телецкое случились со мной в чужом каком-то сне.

И что этот сон никогда уже не повторится.

Первый раз я попал в Ташкент на юбилей, когда республика отмечала День независимости, в 2001 году.

Атмосфера нервозная, гнетущая. Жители, кто не уехал с глаз долой, тушуются по углам. Кругом спешка, суета. На площадях – подзабытая советская атрибутика, акробатика. Как будто вернулся назад, в прошлое. Но прошлое почему-то стало чужим, восточным. Перелицованным. Перекрашенным.

По следам поездки я написал очерк. Вот как он начинался:

«Мягкая среднеазиатская деспотия. От избытка триколора рябит в глазах. На растяжках лозунги президента про величие нации. Милиция (все – в золотых зубах) то и дело устраивает проверки. Смотрят с прищуром, подозрительно. Шевеля губами, долго вертят документы в пальцах.

В газетах только хорошие новости. По первому каналу народная музыка и аксакалы в балахонах. По второму – национальная эстрада и девушки (пупок обнажать запрещается). По кабелю Россия, но через раз и с помехами. Цензура на радио, ТВ и в прессе. Если „неудобный“ материал появляется в российской газете, тираж изымают с лотков. В дорогих изданиях страницы просто вырывают.

За незаконное обналичивание валюты – секир башка. За кражу автомобиля – секир башка. За торговлю анашой – секир башка. Зато.

Проезд на такси по городу – полдоллара. Чашка плова – четверть доллара. Проститутка – 8—10 долларов (Ташкент), 3–5 (Самарканд).

Ну и привкус шашлычного дыма, конечно».

Очерк напечатали в московской газете, разразился скандал. Друзья из Ташкента рассказывали, что тираж в городе конфисковали, но город успел прочитать очерк в Интернете. В редакцию названивали из посольства – требовали опровержения. Но никакого опровержения, само собой, не последовало.

А вот как я писал о Ташкенте три года спустя:

«...Ночью, когда жара спадала, мы ходили на Анхор. Это небольшая речка в бетонной опалубке на задворках города. Днем у воды странный цвет, если плеснуть в зеленый чай молоко. Ночью – маслянистый и черный, как казан из-под плова.

В тот вечер нас оказалось трое и красивая незнакомка, татарка Юля. Раздевшись под кустами, они ловко нырнули во тьму. А я все стоял, медлил.

Облепленная рубахой, Юля вернулась первой. „Ну?“ – перебросила косы на грудь, которая торчала под мокрой тканью. Я пожал плечами, повернулся. „Не пропусти трубу“, – она прижалась ко мне, и я спиной почувствовал соски.

И столкнула в воду.

Теплая, парная река подхватила и понесла, закрутила. Вынырнув, я увидел по берегам черные фасады с выбитыми окнами. То ли трубы, то ли минареты торчали в черном небе. Тянулся высокий забор.