Карен Бликсен - Из Африки

К тому же слова обладают особой магией: человек, на протяжении многих лет известный своему окружению под именем какого-то животного, в конце концов начинает ощущать с ним родство и узнает в нем свои черты. После возвращения в Европу он удивляется, почему никто больше не усматривает их в его облике.

Однажды я повстречалась в Лондонском зоопарке со старым правительственным чиновником, давно ушедшим на покой, носившим в Африке кличку Bwana Tembu — «Господин Слон». Он стоял в одиночестве перед слоновником, внимательно наблюдая за его обитателями. Не исключено, что он часто там появлялся. Его африканские слуги сочли бы это нормальным явлением, однако во всем Лондоне разве что одна я, приехавшая туда всего на несколько дней, была способна его понять.

Рассудок африканца — причудливый механизм, связанный невидимыми приводными ремнями с умершими предками, которые верили, что бог Один, желая увидеть весь мир, добровольно лишился одного глаза, а бога любви представляли ребенком, в любви не сведущим. Вполне возможно, что кикуйю с фермы усматривали мои судейские способности в том обстоятельстве, что я не имела ни малейшего понятия о законах, в соответствии с коими судила.

Постоянно творя мифы, африканцы способны совершать в отношении вас действия, против которых вы при всем желании не можете уберечься. Вы вполне можете превратиться у них в истукана. Лично я сознавала, что такой процесс имеет место, и дала ему собственное определение: я называла это превращением меня в бронзовую змею. Европейцы, долго жившие среди африканцев, поймут, что я имею в виду, пускай я и нарушаю библейский канон. Полагаю, что как бы мы ни суетились, какого бы прогресса в науке и технике ни добивались, несмотря на все величие Британской империи, в этом заключается единственная польза, какую африканцы на самом деле способны из нас извлечь.

Превратить в истуканов всех белых сразу невозможно, к тому же истуканы будут получаться разного достоинства. Африканцы расставляют нас по ранжиру в зависимости от нашей полезности для них в такой роли. Скажем, многие мои друзья — Денис Финч-Хаттон, оба Коула — Гелбрейт и Беркли, сэр Нортруп Макмиллан — котировались очень высоко.

Выдающимся божком был также лорд Деламер. Помнится, однажды я путешествовала по нагорью во время очередного нашествия саранчи. Собственно, само нашествие состоялось годом раньше, а теперь народилось ее потомство — мелкие черные гусеницы, пожиравшие все, что прошло мимо внимания родителей; эти не оставляли уже ни одного листочка, ни одной травинки. Для африканцев это было страшным ударом, перенести который оказалось уже свыше их сил. От тоски они выли, как издыхающие собаки, и бились головами о воображаемую стену.

Я по простоте душевной рассказала им, что во время путешествия по землям Деламера видела саранчу и там, что пострадали все его угодья, а пуще остального — пастбища, и что лично Деламер пребывает в ярости и отчаянии. Мои слушатели как по волшебству успокоились. Они стали наперебой переспрашивать меня, что именно говорил Деламер по поводу своего несчастья, а потом притихли.

Я не могла сравниться по медной весомости с лордом Деламером, однако и мне доводилось оказываться кстати для африканцев.

Во время войны, когда все африканцы переживали из-за печальной участи корпуса носильщиков, арендаторы завели привычку собираться вокруг моего дома. Они сидели молча, не переговариваясь даже между собой, а просто таращась на меня, как на медного истукана. Прогнать их у меня не было оснований, так как намерения у них были самые мирные, к тому же, объяви я свою лужайку запретным местом, они бы уселись где-нибудь еще. Вынести это было невозможно. Мне помогло то обстоятельство, что полк моего брата гнил в то время в передовых траншеях на гряде Вими: я могла точно также мысленно уставиться на него, превратив его в своего истукана.

Всякий раз, когда на ферму обрушивалось какое-нибудь несчастье, кикуйю превращали меня в главную плакальщицу. То же самое произошло после трагедии с дробовиком. Видя, что я убиваюсь из-за детей, жители фермы сочли возможным целиком переложить это занятие на меня. При любых невзгодах они взирали на меня теми же глазами, какими взирает паства на своего священника, который, осушая горькую чашу, делает это за всех сразу.

Колдовство имеет ту особенность, что, единожды оказавшись в его плену, вы уже никогда не освободитесь от него до конца. Я часто ощущала себя привязанной к позорному столбу, извивалась, мучилась от боли и мечтала об освобождении. Однако спустя много лет я неоднократно ловила себя на мысли: «Разве я заслуживаю такого обращения? Ведь я — бронзовый идол!»