Яна Лапутина - Игра в гейшу. Peek-a-boo

Успокаивало одно, успокаивало, что она все-таки умрет, но не так, как умирают другие...»

Я перелистнула последнюю страницу и закурила. Встала, подошла к к бару и налила вина.

– Ну? – спросила Танька. – Чего ты молчишь?

– Думаю... Не торопись.

Я выросла в медицинской среде: папа – хирург, мама, бабушка, тетя – психотерапевты. Поэтому знала, что такое эмпатия, проникновение в чувства, понимание другого по собственным ощущениям. Кстати, это был самый простой способ диагностики. Танька заболела фобиями Ирки. Перенесение их на себя вызвало в ней стремление как-то помочь подруге, защитить ее. А работа в глянцевых журналах и участие в рекламных кампаниях напомнили о возможности переложения своих переживаний и эмоций на бумагу.

– Ты хочешь сейчас своей оценки как писателя или человека, закрывающего своей душой душу другого?

– Не знаю, – сказала Танька. – Просто... накатило. Почему нас, мы же не воровки какие-то, за нашу любовь, мы же привязываемся к мужикам не за деньги, готовы убить, и вообще... Ты же это не хуже меня знаешь. Чуть что, и мы – бляди... Почему мы всю дорогу только прячемся, прячемся, прячемся?

Я внимательно вслушивалась в эту захлебывающуюся, переполненную эмоциями Танькину речь. Она в ней подступала к извечному и от того безответному. Вечные, перетекающие из одного времени в другое вопросы потому и оставались вечными, так как из века в век оставались неразрешимыми.

– А ты могла бы убить? – спросила я Таньку.

– Кого? – вздернулась она. – Петелину?

– Не конкретно. А вообще?

Танька задавила докуренную сигарету в пепельнице.

– Наверное, нет. Я могу только хотеть, чтобы она умерла.

– Это тоже способ убийства, – сказала я.

– Да ладно?!

– Конечно. Мысли же материальны.

– Тогда, может, порвать это? Сжечь? – Танька схватилась за свой рассказ.

– Не надо. Ты написала, как думала. Это здорово. Потом, ты же не Николай Васильевич.

– Это точно. А то два дня как беременная ходила.

– За твои роды, – сказала я. И мы звонко чокнулись.

По телевизору, он включен в моей комнате постоянно, но с выключенным звуком – это дает эффект присутствия, не люблю тишины одиночества, – случайно шло интервью с Отаром Иоселиани. Симпатичный старик-кинорежиссер, только что приехавший из Парижа, очень спокойно, затягиваясь сигаретным дымом, говорил, глядя на меня с экрана:

– Не по нашим сценариям пишется жизнь... Вот все задумываются, как жить на этом свете? Как?.. За всех не скажу. А вот у меня есть только одно-единственное желание, чтобы у нас всех было бы время жить. А где жить – это уже не важно. Понимаете, не вертеться, как белка в колесе, а просто жить.

Это запомнилось, засело. Не знаю почему, но я, в свои двадцать пять, почувствовала себя – это не объяснить – значительно старше. Моя наивность была, так сказать, с сединой. Может быть от того, что пока еще все мои романы заканчивались печально.

По радио в моей машине зазвучала знакомая мелодия. Очередная «фабрикантка» пела: «забери солнце с собою...». Эта строчка меня доставала. Я услышала ее впервые в Ашхабаде, куда прилетела вместе с Димой.

– Здесь, как в Северное Корее, – предупредил меня заранее Дима. – Постоянное наблюдение и тотальная прослушка. Можно говорить только о счастье.

И мы целые две ночи были счастливы. Вино, фрукты... это было время жить. А сейчас, после Сицилии, Дима ни разу не позвонил мне. Почему? Почему... И эти часы? Вернее, дуплет часами? Может, он и своей «невесте» подарил часы с приостановленным, со смыслом, заводом? Кстати, и Леша тоже – с кольцами от de Grisogono... Тоже – дуплет?

Я вдруг схватила Vertu и набрала цифры Диминого телефона. После четвертого гудка он ответил:

– Слушаю...

– Это я. Может, встретимся?

Не окрашенный ничем голос Димы ответил:

– Не могу. Я занят.

Все. Я перестроилась в крайний, для «чайников», ряд и поползла, сдерживая рвущуюся к глазам обиду. В такие минуты мне просто необходимо было дозвониться хоть до кого. И я набрала, впервые, Лешу. Нет, сегодня был явно не мой день.

– Абонент временно недоступен... – бездушно сообщила мне автодама.

Завтракали, в основном, молча. Что-то придавило наше настроение. Может быть наружный атмосферный раскисляй. Ненужное никому потепление, коктейль из дождя с мокрым снегом, низкая, затяжелевшая облачная муть, в общем, самое время забиться на диван под мягкий, пахнущий Lalique плед и ни о чем не думать. Как говорят немцы, устроить себе день «пуховой перины».