Станислав Олефир - Колымская повесть

Из головы не идет скрипящий звук, с которым просела ловушка-давилка, когда я освободил коромысло вместе с привязанными к нему петлей и гнетом. Сразу весь мир переместился в другое измерение. Так бывает, когда сидишь в засаде на медведя. Вот он весь на виду, щиплет бруснику, копается под камнями. Где-то стрекочут кедровки, свистит поползень, возле уха позванивает комар. Но стоит нажать курок, все утонет в грохоте выстрела, реве медведя, разбрызганной по брусничнику крови. А может даже раненый зверь бросится в твою сторону и через мгновенье тебя не будет в живых….

Но там всего лишь медведь, а здесь — совсем иное дело. Поэтому тягучий скрип проседающих бревен звучит громче любого выстрела.

Сколько мечтал об этом мгновении, а дождался и не нахожу себе места. Хоть беги и заталкивай подпорку на место…

К вечеру балаган был готов. Осталось валяться на разостланных на лиственничных веточках мешках, поддерживать разведенный у входа в балаган костер и ожидать…

Снег прекратился только к обеду третьего дня, и почти сразу появился Тышкевич. Я заметил его желтоватую куртку, лишь только он вынырнул из темнеющего вдоль Ханрачана лиственничника. Вот он присел возле шалашика, по-хозяйски копается. Поднялся, охлопал колени, посмотрел в мою сторону. Но балаган надежно завален снегом, костер почти не дымит, так что ничего ему не увидеть. Я сам разглядываю Тышкевича через щель между жердей.

Наконец он минул Куликово Поле и исчез в ольховнике…

Я начал охотиться лет с семи еще на Украине, когда вдвоем с пятилетним братом Эдиком ставили на сусликов капканы. Мясо сусликов мы ели, а за шкурки получали у заготовителя Бахмацкого соевую муку. Уже подростком стал «собачкой» у гольда Кеши и прошел вместе с ним всю Уссурийскую тайгу. После перебрался на Колыму и более десяти лет охочусь в здешних краях. Так что самоловы и ладить и настораживать умею. В ловушку, которую я насторожил в верховьях ручья Эврика, попались три росомахи. А уж более хитрого и осторожного зверя здесь не водится. И вообще, даже в куда более примитивных ловушках у меня проловов не случается. Здесь же сижу и выглядываю… не покажется ли возвращающийся от ловушки Тышкевич. Даже, когда совсем стемнело, не мог оторвать глаз от болота.

…Утро пришло солнечное морозное. Я встретил его, на удивление спокойным, словно загодя выстрадал все, что гнетило душу. Позавтракал, уложил в рюкзак одеяла, даже пришил к куртке пуговицу. Спустился к болоту, оставил там рюкзак и налегке покарабкался в верховья Эврика. Лыжня почти занесена снегом, но даже издали видно, что ею прошли только в одну сторону — вверх. Я не могу ступить на этот след и пробираюсь руслом вымерзшего ручья, то и дело, обрушивая на его дно пластины льда.

Вот лиственничная грива, в которой любит останавливаться проходная белка. Под похожим на осьминога выворотнем темнеет широким зевом шалашик с настороженными в нем капканами. В памяти всплывают слова гостившего на Аринкиде старика эвена: «Сдохли, наверно… Мы потом все следы вокруг смотрели, никто не ни один зек из норы не вылез. Даже петли, которые они на зайцев поставили, непроверенными остались…» Теперь и здесь проверять будет некому…

Наконец из-за отрога сопки выплыла краснеющая на белом снегу скальная гряда. Перебираюсь через ручей и карабкаюсь на скат сопки. Отсюда хорошо видно вершину лиственницы, под которой стоит давилка. Рядом с припорошенными снегом ветками темнеет задравшееся к небу коромысло с висящей на шнуре насторожкой. Сработало!

На лиственнице суетятся кедровки, где-то по-весеннему, словно открылось горлышко бутылки, крикнул ворон. Его крик оттолкнулся от заснеженных сопок и покатился по ханрачанской долине.

Еще один-единственный шаг и откроется давилка, а в ней застывший комом Тышкевич. Но сделать этот шаг у меня не получается.

Какое-то время стою, гляжу на кедровок, торчащее к небу коромысло, привязанную к нему насторожку, затем разворачиваю лыжи и направляюсь через ручей, обрезать стальную гряду вместе с лиственницей, ловушкой и всем, что там произошло. Иду и во все глаза смотрю на зарозовевший от солнца снег, хотя прекрасно понимаю, что идущего от ловушки следа мне не увидеть…

— Батка у тебя есть?

— Э-э-э-э («да» — эвенское)

— Хорошо-о! А матка есть?

— Э-э-э-э.

— Хорошо-о! А они далеко живут?

— На Украине. Если на оленях — целый год ехать нужно.

Дед Кямиевча прищуривает и без того узкие щелочки глаз и сочувственно произносит: