Борис Ямпольский - Избранные минуты жизни. Проза последних лет

На этом, сославшись на нелюбовь поэта к многословью, хотели и «закончить митинг». Из заволновавшейся толпы потребовали слова. «Может, не стоит, товарищи?» — попытался сдержать Асмус. «Почему это?», «Пусть!», «Не регламентируйте там!» А к могиле протискивался уже вихрастый паренек. Он поднял руку, просит тишины. Читает, как камнями в кого-то:

Раздались, а потом хлынули аплодисменты, выкрики. Запомнилось: «Да святится имя твое, творец!»

Отсюда все как в бреду пошло. Выступали, читали стихи. Сперва протискиваясь к могиле, потом с мест.

То прежний голос твой провидческий звучал, не тронутый распадом:

Застучали, как по пустому ящику, комья земли. Через головы стали бросать цветы. Зашуршали лопаты. Холм покрылся венками.

Когда я опомнился, густо смеркалось. Молодежь разводила костры. Я побрел на станцию. Ждала Анна Ивановна.

У меня, с утра не присевшего, ноги, спина — как не мои. Уже на перронной скамейке вспомнилось, что, когда ехал сюда, вроде бы что-то в руках было. Ну конечно — плащ, оставленный в прихожей дачи. Жена сказала бы: как ты голову еще там не оставил.

Подсел мужчина:

— С погребения?

— Нет, с вознесения.

Я вернулся в мой город с послелагерного поселения. Хожу-брожу который день по зеленым улицам давнего бывалого своего.

Вот она и школа наша. Тоська в глазах Татаринцев. Нет больше Тоськи. Смастерил себе чудо-ящичек (детекторным приемником назывался), полакомился пончиками с яблочным повидлом в школьном буфете и загремел на Финскую. Ни петлички, ни лычки с гимнастерки твоей.

А наискосок от школы, по Ленинской же, не доходя университета, тюремные корпуса за высоченной кирпичной стеной — одиночка моя. С пауком в углу над зарешеченным окошечком. Он то спускался ко мне, то поднимался обратно, пока не повис однажды комочком.

Прошел и к букинистическому. Может, и букинист мой на том же месте, в своем старомодном пенсе с дужкой над переносицей и черным шнурочком за ухом. Встретит меня: «Вы ли это? Сколько лет, сколько зим!» Вот бы.

Вхожу. Как бы не так. Неказистый паренек за прилавком по грудь, нос пуговкой. Отпускает покупателей — одного, другого. Останавливается передо мной:

— Вас что интересует?

Застигнутый врасплох, называю, о ком тот и слыхом не слыхивал, конечно:

— Константина Леонтьева что-нибудь.

А он вскинул бровь и достает, протягивает мне открытку:

— Оставьте свой адрес. Чем черт не шутит. Попадется — извещу.

И что выдумаете, недели не прошло — известил.

А вскоре сидел у меня на кухне. Разговоров было — не переговорить…

Пройдут годы. Эйдельман скажет ему: «Что у вас за физиономия, Юрий Леонардович! Хоть на Павла I снимай вас, хоть на батьку Махно».

Но это — когда пройдут годы. А пока, посиживающая у раскрытого окна, мама мне:

— Твой Юра идет на фоне собственного портфеля.

Портфель у Юры при его росточке действительно великанским выглядит, а мне пророчествует взгляду неоценимую награду…

Иду, открываю, входит:

— Приветствую вас, сэр! — и, перехватив мой взгляд на портфель, улыбается: — Не поглядывайте, не поглядывайте, покурим прежде.

Проходит, снимает на спинку стула свой пиджачишко, закуривает:

— Одноделец ваш заходил. Со списочком потребного ему. И у меня имелось кое-что под прилавком. Не дал! Никакого удовольствия. Возьмет, расплатится и будь здоров. Будто иначе и быть не могло. А накася вот, фигушки тебе!

Гасит сигаретку. Щурится, предвкушая удовольствие:

— Итак!.. — поднимает с пола на колени портфель, медленно открывает его, начинает извлекать; да не что попало, а по возрастающей, чтобы до поросячьего визга довести.