Айрис Мердок - Генри и Катон

Стискивая трубу, он перевернулся на другой бок, пронзенный мучительной мыслью, сел. Он написал Колетте, написал то ужасное малодушное роковое письмо. Не боролся, даже почти не спорил, пытался купить себе жизнь ценой безопасности собственной сестры, может, ценой ее жизни; ее чести, своей чести. Он подумал о других узниках, отважных людях, которых тираны бросали в тюрьмы за слова правды. Далеко ему до них. Катон сидел с открытыми глазами, вне себя от горя и стыда. Теперь он понимал, что Колетта, конечно, придет, примчится к нему ради его спасения, как она считает. Никому не скажет, просто примчится.

Он сидел, слушая свое дыхание и стук сердца. Сидел, выпрямив спину, слегка расставив ноги, и эта поза неожиданно напомнила ему самые первые дни ожидания рукоположения, когда в полной, как ему тогда казалось, темноте он предавался длительной медитации. Никто не объяснил ему, чего ожидать, даже хотя бы что попытаться при этом делать. «Должны ли мне являться видения?» — спросил он у отца Белла. И тот ответил: делай что нравится. Опустись на колени. Сиди. Стой. Опустись на колени. Сиди. Стой. Катон непроизвольно подался вперед и встал коленями на пол. Осторожно и бесшумно положил трубу рядом и вперил взгляд в абсолютную тьму. Он увидел Колетту, смотрящую на него с беспредельной нежностью, потом она с печалью отвернулась. Затем в сосредоточенном покое преображения лицо Колетты сменилось ликом Искупителя, и огромные светящиеся, как у кошки, глаза Искупителя пристально смотрели на него из тьмы, хотя вокруг сиял яркий свет. Катон видел каждый волосок, развевающийся над возлюбленной главой, и как растет борода. И с пронзительнейшей ясностью ощутил, что он не один.

Катон понимал, что это была всего лишь галлюцинация. Он как никогда четко чувствовал и понимал пустоту подобных видений, ложность этого утешительного ощущения их реальности. Он предал сестру. Мог скоро умереть или жить во стыде.Он написал письмо, совершил деяние, это свидетельствовало против него. Вспомнилось: Господь есть Бог всех деяний. И он подумал: но Бога нет. Только те видения, только дела и их последствия и смерть. Господи милосердный. Христос милосердный. Господь милосердный. Это не молитва, говорил себе Катон, и он никогда не молился. Есть единственный грех, и ничто не отменит и не изменит его, наш единственный грех, который отвратительней всего, что мы способны постичь или познать, потому что мы насквозь лживы.

Он пошатнулся, оперся рукой о пол, но остался стоять на коленях. Бога нет. У меня ничего нет. Я ничто. Господь есть Бог всех деяний. Бога нет. Господи милосердный. Я преступник. Нет надежды. Здесь никого нет. Пустота, бездна. Он снова пошатнулся. Выставив руки, упал ничком на пол. Бога нет, думал он, чувствуя, что впервые по-настоящему познал, что это истинно так; силы оставили его, словно ему перерезали все нервы и жилы, и он лежал, обмякнув, как человек, внезапно сраженный смертью.

На полке горела свеча, и язычок пламени тихо покачивался на сквозняке, как танцовщик, застывший на месте и лишь едва поводящий ногой. Колетта и Красавчик Джо сидели на кровати.

— Колетта, — Джо протянул ей руку, но Колетта не приняла ее, и он осторожно опустил ладонь ей на колено;

Колетту передернуло, — Позволь дотронуться до тебя. Называй меня Джо, ладно?

— Джо.

— Ты боишься меня?

— Да.

— Ты боишься секса?

— Да.

— Ты уже занималась сексом?

— Никогда.

Джо убрал руку:

— Я еще не встречал такой девчонки, как ты. Такой… такой… классной.

— Джо, — сказала Колетта, — я хочу, чтобы Катона не трогали, чтобы его отпустили. Незачем им держать нас обоих. Я пришла для того, чтобы его отпустили. Могут они это сделать? Кто бы ни платил им за него, конечно, заплатят и за меня.

— Это Генри Маршалсон. Не догадывалась?

— Генри Маршалсон заплатил выкуп?

— Да, и заплатит еще намного больше.

— Но Катон может уйти сейчас, пожалуйста? Достаточно меня, чтобы получить выкуп.

— Ты здесь не из-за денег.

Колетта отвернулась. Посмотрела на столик, на который Джо снова положил свой нож. Лезвие удивительно блестело, словно было сделано из какого-то волшебного металла, источающего свет. Разбросанные деньги по-прежнему устилали пол.

— Колетта, — сказал Джо, — я хочу, чтобы ты сама отдалась мне, не сопротивлялась.

— Отдалась… тебе?

— Да.

— То есть… больше никому?

Джо помолчал. Потом снял очки и положил на столик рядом с ножом. Лицо его выражало усталость.