Айрис Мердок - Генри и Катон

Она-то думала, говорила себе Колетта, что идет к Катону, идет помочь ему, но теперь это не имело смысла, ничто не имело смысла. Непонятно, что и зачем это было, и, возможно, она просто исчезнет, и никто никогда не узнает, что с ней произошло. Она даже не уверена, поступила ли она смело или же просто глупо. Она почувствовала острую боль раскаяния. Отец так часто бранил ее за то, что, действуя сгоряча, она творила глупости. Вот и сейчас она совершила очередную глупость, возможно последнюю в жизни. Зачем она помчалась, получив письмо Катона, где он просил сделать что-нибудь, а вдруг он вовсе не хотел, чтобы она что-то делала?

Так она лежала, сжавшись под одеялом и мучительно думая о том, что с нею будет, и совершенно неожиданно на краю сознания, свободном от гнетущего страха, возникла и зашевелилась мысль о Генри Маршалсоне. Она безоглядно любила Генри, когда была ребенком, только теперь никто не поверит в это и даже не услышит. Та любовь целиком принадлежала прошлому. Ей припомнился странный, с огненным закатом вечер, когда она сидела в своей маленькой комнатке в колледже и читала письмо отца, в котором он писал о смерти Сэнди; и тут она ощутила в себе такую невероятную и несомненную любовь и в одну секунду поняла и мысленно представила, что и как за этим последует. Как сейчас она бросилась к Катону в ответ на его письмо, точно так же, без рассуждений, без оглядки, она бежала из колледжа обратно в Лэкслинден просто и единственно ради того, чтобы вновь увидеть Генри, быть с ним, любить и боготворить его. Она свернулась калачиком и вперилась во тьму. Она бежала, должна была бежать к Генри, думала Колетта. И ей привиделось его забавное смеющееся лицо, обрамленное вьющимися черными волосами, его темные горящие глаза, смотрящие на нее, и хотелось, чтобы в ней вспыхнуло плотское желание, заставив забыть о страхе и ее бедственном положении, но оно не приходило. И она печально подумала, что потеряла его не потому, что он не хотел ее, а потому, что она больше не хотела его. В этой тьме Генри не был светом для нее, а только девической глупой и пустой мечтой.

— Я должен поспать, — сказал Генри, — Должен, завтра мне ехать в Лондон, чтобы там обратиться в полицию, а они захотят, чтобы я пошел завтра вечером к бандитам.

— Тебя убьют.

— Нет, не убьют, полиция будет следить.

— Заметят полицию и убьют.

— Не заметят.

— Откуда ты знаешь, что не заметят?

— Отвяжись, Стефани! Без того тошно, не надоедай…

— Значит, все-таки думаешь, что убьют.

— Ничего я не думаю! Полиция будет рядом. Слушай, уйди ты, ради бога, я должен поспать, отдохнуть, если повезет, забудусь, увижу приятный сон. Я как раз видел такой, когда ты заявилась.

— Почему ты не пришел ко мне?

— Думал, ты спишь.

— Позволь мне остаться.

— Если останешься, я не усну. Господи, я хочу спать! Разве это так необычно?

— Не верю я во всю эту историю, это розыгрыш, не пойму, почему ты веришь, когда нет никаких доказательств?

— Хватит…

— Сплошная хитрость и притворство, придумка той девчонки, чтобы заставить тебя пожалеть ее, влюбить в себя, колдовство.

— Ну, если это притворство, то уже не колдовство, — сказал Генри, — а если придумка, то меня не убьют. Или одно, или другое.

Генри внезапно проснулся. Ему снилось, что он дома, в Сперритоне, с Рассом и Беллой в саду, который сильно разросся, и в саду было озеро, по нему плавала игрушечная яхта под белыми парусами. Ощущая их живое присутствие, глядя на белые паруса, Генри переживал неизмеримую радость.

Счастье первого момента сменилось по контрасту еще большими муками и страхом. Он боялся оказаться в западне, в которую попадет, будучи вынужденным согласиться сотрудничать с полицией. В полиции могут счесть, что, поскольку во втором письме Катон требовал, чтобы просто пришла Колетта, и ни слова не было о деньгах, значит, банда ждет, что Генри принесет оставшуюся часть выкупа, как было прежде условлено. Генри рисовал себе кошмарную тьму, притаившихся безжалостных злодеев. Он был уверен: бандиты поймут, что он явился не один, а привел полицию, и мгновенно убьют его. Он буквально телом ощущал весь ужас неотвратимого насилия, словно наяву видя револьвер или нож, который уродовал или убивал его. А если даже он переживет эту встречу, вряд ли будет легче, поскольку его внесут в «список» как предателя, чтобы уничтожить позже. У него отняли незамутненную радость жизни, он как будто подчинился своим врагам, как будто тоже стал преступником. Да, если бы не одна вещь, Генри Маршалсон превратился бы сейчас в какой-то дрожащий студень эгоистического ужаса. И этой вещью была мысль о Колетте.