Иван Зорин - Стать себе Богом

«Человек рождён для счастья, как птица для полёта», — услышал раз Людвиг Циммерманович в окне мещерской школы. И, не удержавшись, вошёл. «Сравнение пришито к языку, как пуговица к штанам, — глубокомысленно изрёк он. — Что звучит на одном языке

нелепо в другом. «Птица рождена для счастья, как человек для ходьбы», — переводит ваши слова чайка, надрываясь в вышине от хохота. — Сатана сделался печальным. — Поэтому диалог между небом и землёй — как разговор женщин: предписанное сверху опускается невнятицей, а молвленное внизу поднимается болтовнёй…»

Между тем апостол продолжал смущать умы.

Смерть связывает концы с концами, — разглагольствовал он, готовый лопнуть от переполнявшей его правды. — Она связывает всё со всем…

И панихиду со свадьбой? — выкрикнули из толпы.

Апостол воткнул в небо указательный палец.

Свадьба — это панихида смерти, — было видно, что его не раз ловили в сеть слов, — а панихида — свадьба смерти.

Кончилось тем, что апостола отвели в участок.

Какая на нём вина? — спросил околоточный.. — Я не вижу.

Но земские, которых апостол уже замучил своими откровениями, кричали:

Упеки его, упеки!

И апостола, смирно сидевшего в каталажке, приговорили к гражданской казни: раздели донага и, привязав на площади к столбу, били плетьми.

Ну что, чувствуешь на спине занозы? — мстительно скалились мясники на кровавые рубцы. — Это и есть столб времени, как ты учил!

А портные уже перебирали на свет его одежды, в которых дыр было больше, чем материи.

Все доживают до предательства, — беззвучно шевелил апостол растрескавшимися губами.

А между тем с краю толпы незаметно пристроился Людвиг Циммерманович. Он сморкался в цветастый платок и безразлично смотрел на происходящее. Ливмя ливший дождь умывал ему руки, он брезгливо морщился и шептал, сворачивая трубочкой губы, будто пил из чайника: «Опять без меня управились». И его прошиб пот такой крепкий, что вокруг все расступились, а стоявшая рядом лошадь понесла с места, закусив удила.

А апостола сослали в Сибирь и сразу забыли. Только пучеглазый мальчишка провожал его из казённого дома по этапу.

А откуда ты знаешь? — грызя заусенцы, пытал он забегая вперёд арестантской колонны. — Про время и крест.

Я был там, — стряхнув капли с ресниц, солгал апостол, потому что мальчишек нельзя обманывать.

Евстафий глядел в окно, где ему мерещилась увязшая в сугробе лошадь, и думал, что история разворачивается метафорой, которая пришита ко времени, как пуговица к штанам.

Он прожигал время — добивался своего, пугая женщин рассказами о старине, сверля колоду рыбьими глазами, раздевал в карты заезжих шулеров и подтрунивал над Никанором. Шатаясь по городу, Евстафий бросал свою тень где попало. «Человек в толпе, что селёдка в косяке!» — издевался над ним Никанор. Они заворачивали колкости, как ежа в одеяло, и передавали через Анну Горелич. Как-то, находясь в подпитии, Ев- стафий предсказал ей, что она станет мачехой своему ребёнку.

Мелькал календарь, не пробуждавший Мещеру ото сна. Евстафий погрузнел и уже без прежнего рвения приударял за молодицами. А однажды в своём прошлом наткнулся на день смерти, который предшествовал там дню рождения. Он умер на Пасху, когда в деревне красили яйца и святили куличи. Но в будущем, нарушая симметрию, ещё продолжал жить. С его высоты он видел козлобородого дьячка, отпевавшего его в сельской часовенке, слышал притворные вздохи родни, шёпот дворни и грызню наследников, видел стоящую в стороне, мелко крестящуюся вдову, похороны на убогом погосте в дождливый, слякотный день, видел сырые комья, летевшие с лопаты могильщика. И он прочитал надпись на гробовой плите: «Отставной поручик Ев- стафий Розанов».

Под этим именем он жил в прошлом, когда был мужем Анны Горелич.

НИКАНОР

Никанор ревниво относился к снам, потому что в них пряталось непрожитое прошлое, то, которое могло бы реализоваться, но умерло невостребованным. Просматривая его кадр за кадром, он надеялся увидеть в одной из боковых штолен своё истинное предназначение, судьбу, затёртую, как монета, действительностью. Он мечтал встретить того иного, кем он должен был стать, но не стал, того, кем его хотел видеть Бог.

Но прошлое, мелькавшее в снах, было таким же убогим, как и мещерские будни.

Искал Никанор себя и в искусстве.

«Творчество нельзя отнять», — вздыхал он, рассказывая