Иван Зорин - Стать себе Богом

Ле-ечиться на-адо, — вяло огрызнулся рыжий.

Поздновато, однако, лечиться, — всплеснул руками толстяк, точно судья, разводящий боксеров.

И оба тотчас осеклись, ощутив своё время заключённым в могильных датах.

Грянул гром. Телевизор сделали громче — стало слышно, как сознаётся в убийстве Раскольников.

А это он зря, — указав на экран подбородком, перекрикивал раскаты толстяк. — Господь и так видит, а люди всё равно не оценят.

Вот и я о том же, — покрылся пятнами лысый, — такое разве по молодости можно… Только прописи нам читать не надо — не дети!

Помилуйте, какие прописи? У вас теперь свой букварь. — Толстяк накрыл ладонью пластмассовый стакан. — Пока маргаритки не увяли, его прочитать надо…

И опять его спутникам сделалось неловко, точно они занимались пустыми делами. Шёл девятый день их кончины, когда показывают грехи и отпускают рассчитаться с земными долгами.

А ведь детьми вы были славными, — задумчиво продолжил толстяк. — Таких нельзя не любить.

Дети все славные, — вздохнул лысый, у которого навернулись слёзы. — Это потом жизнь под свою испорченную гребёнку загоняет…

Дождь бил в стекло, стекавшие ручьи кривили деревья, фонари и одиноких пешеходов.

А ты сентиментальный, — тихо заметил толстяк. — Как же ты стал убийцей? Да ещё за деньги?

Лысый взмок. Стало слышно, как стучит его сердце.

Обозлился на весь мир, когда жена ушла. Нестерпимо, когда такие вот обирают!

Согнув пальцы «пистолетом», прицелился в рыжего. Тот съёжился.

Не горячись! — накрыл «пистолет» толстяк. — Один раз ты его уже убил, и что — легче стало?

Рыжий подскочил, как ошпаренный, его глаза превратились в щели:

Та-ак э-это о-он?

Стрелял он, — с грустью подтвердил толстяк. — А к вечеру самого лишили земной прописки — сердце…

Рыжий начал отчаянно заикаться, морщась от напряжения:

А кто-о же-е…

И не в силах закончить, замычал.

Заказал кто? Да певец, твой приятель. Из-за наследства — ты же ещё не развёлся…

Кафе опустело, задрав рукав, толстяк посмотрел на часы.

А его простишь? — кивнул он на лысого, который грыз заусенцы.

Рыжий стиснул зубы.

Добро неотделимо от зла, — отрешённо произнёс толстяк, почесав нос кривым ногтем. — Потому что нет ни того, ни другого. — Так, простишь его?

Рыжий покачал головой.

Значит, надеешься счёты свести? Будешь стучать себя в грудь? А ведь вы по-своему родственники, он за тебя даже денег не взял — жена-то у вас одна была…

Рыжий онемел. Казалось, он ждёт переводчика, который объяснит ему всё на понятном языке.

Роковая женщина, — зевнул толстяк.

Долго молчали, уткнувшись в стену, оглохшие, точно цветы меж страницами забытой книги.

А не всё-ё ли ра-авно, — растягивая слова, подвёл черту рыжий, — раз мы теперь вро-оде женщин — без возра-аста?

И протянул через стол руку.

— И ты извини, — пожал её лысый.

Поднялись ровно в полночь, когда кончилась гроза, задвинув стулья, которые высокими спинками окружили блекнущие на столе маргаритки.

Михаил Михолап шагал по набережной канала и не мог понять, что же такое жизнь. Был вечер, его тень крутилась под фонарями, как стрелка часов, а ветер щекотал ноздри.

«Жизнь, — думал Михолап, — жизнь, жизнь.»

Михолап видел прошлое всего на шаг, зато будущее — на два, и боялся прожить свои годы, не разгадав их тайны. А оттого топтался на месте. Его жизнь уже перевалила за середину, и, будто возвращаясь из скучных гостей, он прикидывал выброшенные на ветер слова, из которых не складывалось ни одного предложения, и думал, что прошлое, как отрезанный ломоть, — с кем его съел, неведомо.

Когда-то Михолап закончил факультет ненужных профессий и с тех пор мучился: зачем было столько изучать, чтобы потом старательно забывать. Его начальник — Михолап работал в бюро по продаже лотерейных билетов — гордился книгами, которые не прочитал. «Кто умён — тот дурак!» — приговаривал он, расцветая подсолнухом среди льстивых улыбок, и Михолап, качаясь, как водоросль, согласно кивал.

От воды несло сыростью, Михолап плотнее запахнул пальто и вдруг обнаружил, что стоит посреди двух фонарей, не зная, куда идти. В этой точке его тень раздвоилась, одна потянулась к реке, другая, через улицу, к аптеке, и Михолап громко чихнул. Потом достал сигарету, чиркнул спичкой и, ладонью загораживая огонь от ветра, прикурил.

Борис Барабаш мёртвой хваткой вцепился в чернильную ручку, проскакивая в мыслях нужные повороты, и не мог понять, что же такое смерть. Буквы плясали на неровностях, как телега на ухабах, а ветер трепал бумагу, которую он, прижав пальцами к граниту, то и дело разглаживал ладонью.