Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе - Рассказы и эссе

Бубнящий простецкую формулу мантры индус достоин, с моей точки зрения, гораздо большего уважения, чем его западный коллега — философ-профессионал. По-моему, они разнятся, как «призвание» и «признание» — слова, похожие лишь внешне. Будда учил: ни к чему не привязывай своего сердца! Став Мастером, овладев ремеслом, тут же бросай его, ибо в противном случае уже само ремесло овладеет тобой. Так человек для профессии или профессия для человека? Профессиональный философ-экзистенциалист! Противоречивое и нелепое сочетание! И опять всплывает подлинный экзистанс Диогена: «Уйди, Александр, ты загораживаешь мне солнце!»

Хватит. А то в пылу я уподобляюсь им и, сам того не замечая, начинаю играть в ту же самую игру в бисер, забываясь в ней наркотическим сном и забывая, что все это всего лишь одна и при том не самая забавная из игр, имя же им — легион!

А ведь вечно настоящая, бурлящая и бьющая ключом жизнь происходит где-то там, вдали, и ведь именно там в такт ей и хочет биться мое сердце. «О ней-то мы втайне и мечтаем…» [121] Имеется в виду стихотворение Г.Гессе «Но втайне мы мечтаем…» из романа «Игра в бисер»: Мы жизнью духа нежною живем, Эльфической отдав себя мечте, Пожертвовав прекрасной пустоте Сегодняшним быстротекущим днем. Паренья мыслей безмятежен вид. Игра тонка, чиста и высока. Но в глубине души у нас тоска По крови, ночи, дикости горит. Игра нам в радость. Нас не гонит плеть. В пустыне духа не бывает гроз. Но втайне мы мечтаем жить всерьез, Зачать, родить, страдать и умереть.

А здесь?

А здесь все для меня — мука, и всюду меня преследует отчаянье, и везде — печаль.

А по вечерам все чаще и чаще неслышно, словно тень, подкрадывается холодный, без примеси малейшей тревоги, расчет исчезнуть навсегда, окунувшись с размаху в небытие, в смерть, как избавление от этого неразмыкаемого, злого и порочного круга, именуемого жизнью…

На этом я, нарушая законы композиции, и прерву публикацию дневника. Вообще-то он достаточно длинен, чтобы утомить и прискучить, но мне кажется, что для передачи его настроения приведенный кусочек вполне достаточен. Из него, конечно, неясно, чем это молодой человек так опечален да озадачен, а ведь читатель всегда ищет какой-то конкретной мотивировки поведения героя, ибо иначе возникает чувство неудовлетворенности, обмана. Но так ли это важно? Для меня, во всяком случае, нет, ибо, во-первых, чтобы, хоть что-то прояснить, нужно исписать тома, во-вторых, любое наперед взятое объяснение будет всегда оставаться бесконечно неполным и разве что послужит удовлетворению любопытства читателя, и в-третьих, и это главное, обнародованием данного отрывка я имел цель всего лишь показать состояние отчаяния, состояние трепыхания в пустоте, состояние крайне болезненное и опасное.

И еще. Я вновь и вновь всматриваюсь в эти слова, втиснутые во время — или это само время втиснуто в слова? — и думаю: «А что, собственно, изменилось с тех пор?»

Пробултыхавшись в поверхностном слое того океана, который именуется Культурой, и испив из него всего несколько капель, я так и не совершил поступка, так и не выработал собственной целостной картины восприятия мира — он по-прежнему разорван для меня, — а попросту провел все эти годы понезаметней, скрасив их благоприобретенными привычками и рационализациями (одна из которых — «писатель пишет всегда!» — быстро и по-паучьи намертво превращает тебя в чеховского Тригорина), дотерпел до старости, дотяну уж как-нибудь и до могилы — Боже, как фальшиво зазвучала фраза! — и тем самым я просто-напросто растянул во времени свое юношеское отчаяние. Отчаяние! Оно притупилось до нытья. До скулежа. До причитаний. Но был ли во всем этом хоть какой-то смысл — я так и не узнаю.

В объятиях тьмы бледный осколок луны. Она купается в небесном океане, а я осколком потерпевшего крушение корабля купаюсь в океане бессонницы. Ночь кукушкой стучится в окно, и я плачу. Хотя плач, выраженный в словах, уже застывает, окаменевает, как источающая вечные слезы Ниоба, и в сущности перестает быть плачем, по крайней мере, я очень надеюсь на это.

Блок описал картину ночи: аптека, улица, фонарь. Мандельштам: Гомер, тугие паруса… Бонавентура привнес в литературу (хронология ряда нарушена) ночные бдения. Параллели с Шеллингом напрашиваются сами собой: там сторож-фонарщик, гасящий дрожащее пламя; здесь — дрожание мыслей и — увы! не сторож я мыслям своим, особенно ночным, и здесь же качается луна, как отраженный в небе фонарь, и образ ночи, срывающей маски с сознания, ночи, обнажающей в людях сущность зверя (убийца, тать ночная) или святого (склонившийся в молитве схимник), гениальность или сумасшествие, но всегда одиночество. Ибо ночь оголяет психику, сдергивая с нее покрывало будничности, и оставляет человека наедине с самим собой, со своими мыслями. Последнее же делает его беспомощным и беззащитным (агрессивность всего лишь оборотная сторона беззащитности), каковым он по сути своей и является. Такой образ ночи стал прочным стереотипом.