Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе - Рассказы и эссе

И подумай-ка, действительно ведь глупо. Ужасно глупо, словно безумный, на белые и мертвые, как волосы седого казака, страницы наносить письмена души своей. Ведь даже с частицей твоей души они будут все равно мертвы. Мертвы! Эх, Николай Васильевич! Сжечь бы в раскаленной докрасна печке все эти мертвые души! А? Страсть как хочется! Сразу и без мучений. Без проклятой стариковской слезинки, что медленно ползет вдоль уныло повешенного в нездешней печали, сиранодебержераковского носа и, стекая, капает на скрипучие половицы, без всяких этих постыдных всхлипов и гаденьких, словно бы сморкаешься, рыданий. Одним махом! Или нет? Может, не стоит? Может, все-таки не надо? Э, да бросьте Вы, пройдет! Пройдет, разлюбезный собрат, Николай Васильевич! Ах, Вы наш гомо скрибенс! Вон уж

слышно, как скрипнуло перо Ваше — обмакните его скорей в чернильницу, а родись вы чуть восточнее, так опустите кисточку в тушечницу да заверните историю так, как заворачивают пироги на ярмарке в Сорочинцах — так славно умеют заворачивать пироги только у нас на Руси, когда все вокруг стоят обалделые, разинув рты, да чешут затылки, словно приговаривая: вот эдак завернул! завернул, так уж завернул! — да заморочьте бедные головушки всем этим Ев-лампиям Никаноровичам и Аристархам Феофилактовичам, которые только и делают, что чаевничают, откушивают, потчуются да изволят почивать, как в свое время, в отрочестве заморочили Вашу драгоценную голову истории всяких там Геродотов и полибиев из какой-то древней, говорят, Эллады. Ишь, выискались щелкоперы да папирусомараки греческие!

«Да что толку морочить-то? — спросит вдруг кто-то недовольным голосом и нахмурит строгие брови свои. — И так все кругом врут!» Но не поддавайтесь, милый Николай Васильевич! Не поддавайтесь! Лучше очертите вокруг себя мелом, и да оградит этот круг Вас от страшных подземных голосов, от сурово насупленных бровей и глаз, которые скрываются под железными веками! Только, Бога ради, не отвлекайтесь!

О, я и так вижу, как Вы криво усмехнулись в тонкий рот свой, выводя: «И гордый гоголь быстро несется по нем…» — я-то знаю, что Вы тогда подумали острым умом своим.

Ну что ж, неситесь, Николай Васильевич! Плывите по волнам буйного своего воображения, и пускай Вас подгоняет ветер из словец, которые позаковыристей, и ни с чем не сравнимых оборотцев речи! Пусть пронесетесь Вы гоголем по незашелохнувшемуся речному зеркалу мимо сереньких уток-качек, мимо краснозобых курухтанов, мимо куликов и мимо злобно притаившегося в густых камышах охотника, который, как ни целится, обязательно даст промах и в досаде на неумелость и всем очевидную бессильность свою будет потом еще долго кричать и ругаться, дабы тщательно скрыть их, и будет, топая сапогами в болотной жиже, плевать Вам вслед, пороча и критикуя Ваш изысканнейший полет! Счастливого Вам пути! Счастливого Вам пути и там, где, наверное, уже не встретишь никаких охотников, где уже нет ни куликов, ни звонких лебедей, ни всяких иных птиц, что водятся здесь в тростниках и на прибрежьях, нет там, наверное, и дорог, по которым летают птицы-тройки с отчаянными ямщиками, перед которыми все расступаются, ни бричек со степенными кучерами, от которых редко когда дождешься окрика: «Эй, залетные!», нет ни Миргорода с его развешенными на плетнях глиняными горшками, ни пасечника Рудого Панька, ни галушек в сметане, нет даже самой Святой Руси, а есть только одна ночная мгла, которая заволокла и заполонила собой все тамошнее пространство.

Чу! Слышите, как в этой раскинувшейся над миром, распростертой, словно гигантское бездыханное тело, тихой, но и не украинской только, а даже выходящей далеко за бескрайние пределы украинские, ночи кто-то опять скребется? Гомо скрибенс! Исполнись высшей силы и переложи эти ветхие, как платьишко титулярного советника, буквы в новом порядке, настрой их на новый лад так, чтобы слова, как опытнейший в импровизации музыкант, сами нажимали на педальки и клавиши, что торчат в мозгу у читателя, заставляя их наигрывать ему изнутри ту единственную и дорогую, словно колыбельная песнь, под которую баюкала его в люльке любимая матушка, вечно юную и магическую мелодию, да так зачаруйте его трепетными звуками ее, чтобы, остолбеневший и обомлевший, он только и смог, что промолвить самому себе потаенно и в изумлении: «В искусстве — Бог!»