Иван Зорин - Секта Правды

Он немного помялся и начал голосом дурного актёра:

— Отцы и дети… Когда молод, думаешь: «Чёртовы отцы!», когда стар — «Сукины дети!»

Его хохот разбрызгал капли с усов. «Главное — деньги.» — вспомнил Аристарх.

— Вот-вот, — поддакнул незнакомец, — а себя вспомните — галдёж, лай, неприличная жажда жизни.

Он уставился Аристарху в переносицу и продолжил, не мигая:

— Разве старость отвечает за грехи молодости? А юность виновата, что глупа?

Неволин пожал плечами.

— С другой стороны, в нас живут все возраста, как в бабочке — гусеница, а в гусенице — личинка. И на последнем суде всех осудят… Но вы не бойтесь, из вас нарежут множество маленьких «я», разведут по углам, чтобы они не показывали друг на друга пальцем, и к каждому подойдут со своей меркой.

Неволину стало страшно.

— С собой-то не уживёшься, — вздохнул он и представил рай, населённый отражениями. — Двойники передерутся ещё быстрее, — промямлил он. — «Я» — это преисподняя.

Незнакомец стал вдруг огромным и топтался, как слон в посудной лавке.

— Тогда какого чёрта? — закатился он грудным смехом и, не договорив, влепил пощёчину.

Неволин очнулся. За окном по-прежнему падал снег, и стол через локти давил в подбородок. Комната, как труп, пугала неподвижностью и таращилась пустотой. Пахло морозом, а в прихожей медленно натекала лужа.

Гермаген Дуров был застенчив. Давая взаймы, избегал должников и извинялся, когда ему наступали на ногу. Как и все интеллигенты, он был обречён незаметно пройти по жизни, держась за поручни, чтобы не столкнули, и глядя под ноги, чтобы не упасть. Но во снах был бунтарём. Иногда он пересказывал их с тайной гордостью, выворачивая наизнанку, будто сон был явью.

Особенно часто он рассказывал, как давал

Это приснилось мне в ноябре, когда Стрелец прогоняет Скорпиона, и тот кусает землю холодными, безнадёжными дождями. Вечером я запускал глаза в экран и плевал в него, натыкаясь на лгущие головы.

А ночью меня пригласили на телевидение.

Ведущий был боек, и его превосходство торчало у всех костью в горле. «Народ, как лента Мёбиуса, — гладил он двойной подбородок, — запускаешь в него «утку», а она возвращается с противоположным смыслом».

Он сидел, растопырив глаза, и его щёки были шире плеч.

— Что я думаю об истории? — переспросил я, и меня поразил мой уверенный тон. — У вас есть кошелёк? — Журналист достал. — Положите, пожалуйста, на стол… — Он был послушен, как костыль у калеки. [Вероятно, при вас больше нет…

С этими словами я наклонился и, не глядя, опустил деньги в карман.

— И всё? — рассмеялся журналист.

Тот, кем я был во сне, зевнул в волосатый кулак. В углу заворочалась тишина, которую мы оба не слышали.

Не забывайтесь, — одёрнул журналист, — вы сделали это на глазах миллионов!

А вот это и есть история, — безразлично констатировал человек, которым я был во сне.

А во сне Гермаген Дуров был Аристархом Неволиным.

Мир неизменен, как пыль, и вечен, как слёзы. Иногда нам кажется, что мы сотрясаем его столпы, но это колышется листок на его древе. Он не плох и ни хорош, а человек в нём, как росчерк пера, забытый автограф, которого не просили. Однако в нас заложено стремление быть иными. Когда Господь лепил человека, то на минуту отвлёкся и уронил подсыхающую глину. Человек раскололся, и с тех пор по земле бродят его половинки. Это не мужчины и женщины, это те другие, которыми они хотят стать. Говорят также, что создавая человека, Господь задремал, и податливая глина, следуя за Творцом, разделилась: одна часть отправилась в сон, а другая осталась в яви. С тех пор одна наша половина существует наяву, а другая — во сне.

Когда половинки встречаются, человек умирает, ибо встретиться со сном можно только на небе.

Неволин и Дуров были такими половинками, а мостом между ними был сон. Он переключал их времена, как коромысло шахматных часов.

Единственным, кто навещал Неволина в изгнании, был Онисим Слушко, который вместе с грязью на сапогах приносил хриплый голос и жестикуляцию немого.

Онисим был из хохлов и слыл книгочеем. За обедом он листал эпикурейцев, а в постель ложился с любовными романами. Онисим был не от мира сего, он мог часами распространяться, почему голова растёт кверху, а ноги книзу, и считать звёзды за облаками, ленясь пересчитать сдачу на ладони.

Чтение было ему необходимо, как воздух. Переворачивая последнюю страницу, он уже искал, куда бы сунуть нос, который, случалось, прихлопывали вместе с книгой. Однажды в автобусе он заглянул через плечо и проехал свою остановку, так и не оторвавшись от чужой книги. Натыкаясь, как слепой, на прохожих, он пришёл затем в дом к её владельцу.