Иван Зорин - Секта Правды

Зал заполнялся. Входящие ещё в зеркале при гардеробе исподтишка ощупывали его аквариум, чтобы скорее окунуться в деланное веселье. На свете все мармеладовы, всем некуда пойти. Я и сам цеплялся за это никчёмное заведение, за этот тягостный, пустой разговор оттого, что за дверью ждала холодная улица.

Между тем она с глухим непониманием заговорила о России. Краснели щёки, прыгал подбородок. Я рассеянно слушал её выдернутые не к месту цитаты, и меня душили слёзы. Мне хотелось рассказать, каково сидеть на собственных поминках.

— История России закончилась, — забывшись, произнёс я и развёл руками, — это — безвременье!

Она вздёрнула бровь:

— Вам, наверно, жаль прошлого?

Её было не сдвинуть, она смотрела на меня с тайным превосходством, унижая сочувствием, в котором сострадания было ни на грош.

Принесли сыр, маслины. Придвинув стул, не спрашивая, подсадили моряка. Она брезгливо покосилась на его грубые, потресканные руки, на торчащую щетину, на то, как, не морщась, хлестал коньяк.

Париж сделали эмигранты, — брякнул я от смущения.

Может быть, — ответила она безразлично.

Она презирала мой вызывающий тон, мой комплекс неполноценности. Я смотрел на её сытую уверенность и почти ненавидел. Во мне вдруг проснулась злоба отвергнутого человека, которого поманили и бросили. Краем сознания я понял, почему нас боятся. Она была не виновата, но мне было всё равно. В углу мерцал телевизор, бесконечную рекламу перемежал бесконечный сериал.

— Движемся на Запад, — обиженно прохрипел я, вытянув палец, — от варварства к пошлости. Вам перевести?

Она посмотрела настороженно и уже не лезла записывать.

Загромыхала музыка. Петушиный голос стал коверкать английский. Она отвернулась к сцене.

— А ведь у нас есть и своя пошлость, — продолжал я, — хлопнуть водки и завыть, как на погосте, про матушку-Русь… — Моё юродство задело моряка, но я не обращал внимания. — Прослезиться умильно, а потом ещё налить, и тогда вдруг полезет — и неумытая, и лапотная. А в конце нос до небес: хоть и разменяли тебя пятаками, а нам всё нипочём!

Она не поняла, но посмотрела с испугом.

Начались танцы. Моряк, с хрустом обглодав яблоко, сплюнул на пол и закурил. «Да и то верно, — думал я зло, теребя край скатерти, — где все эти поля багульника, антоновские яблоки, забившиеся по оврагам клочья тумана?»

Возле столика назойливо кружились пары, визг из динамиков резал уши. «С кем, кроме Бога, разделить одиночество?» — написал я на салфетке. «Боюсь смерти», — неожиданно просто откликнулась она. Ткнув себя пальцем, я жирно подчеркнул её признание. Но она уже отвернулась к танцующим и отстукивала ритм каблуком.

Лезло из бутылок шампанское, гудели ульи сдвинутых столов.

— Культуры обогащают друг друга, — блеснула она, скрестив колени под краповой юбкой.

«Как волк и кобыла», — захотелось возразить мне, но опять вклинилась музыка, сгрудившись, затоптался кордебалет. Солист перешёл на русский, и я позавидовал её иноязычности. «А чего я жду? — проклинал я себя. — Своих мертвецов каждый таскает сам. Это у нас они под каждой берёзой, это у нас, сколько хватит глаз, покосившиеся, незамоленые кресты.»

Она извинилась, отодвинув спиной стул, вышла. Пока я провожал её нескладную фигуру, плывшую в сизом дыму, сбоку навалился моряк.

— Не надо, браток, — заметил он с пьяной проницательностью. — Там всё проще… Тебе налить? — Он уже нависал горой, обдавая сырной пряностью. — У них и Бог вроде могилы за оградкой. Как постриженный газон.

Я махнул коньяку, накрыв рюмку пятернёй:

— А наш какой?

— Наш-то? — вздрогнул он, надкусывая лимон. — Как курган в степи. И хрен утешит… — Набычившись, обвёл зал мутными голубыми глазами. — Только Ему виднее, как нас вести.

Ресторан закрывался. Официанты подавали счета, раскрасневшиеся девицы водили по сторонам осоловевшими глазами.

«Но если бы не было горя, — думал я, — а было бы только одно беспредельное, тучное счастье, значит, не было бы и надежды. И веры бы тоже не было, и любви.»

Она вернулась лишь на минуту, уже аккуратно причёсанная, собранная. «Надо выбросить», — кивнула на листки, и я почувствовал, как съёживается её душа. Я свернул бумагу корабликом и отправил щелчком к мусорному ведру.

Мы вышли в вестибюль. По улице босыми ногами шлёпал дождь. «Испорченный вечер», — извинился я, подавая пальто. Она не обернулась и быстро зашагала во тьму.

Промокнув затылок, человек с редкими усами взмахнул платком, и через мгновенье всё было кончено. «Пробил час отмщения, и я излил свой гнев!» — высморкался он себе под ноги посреди гробовой тишины. А виной всему стал