Анатолий Ким - Радости Рая

И он летел уже целые сутки, проплыл мимо длинный летний, солнечный день, прошла ночь, настало утро нового дня, а в батареях заряда оставалось еще на 1/3, и можно было лететь далее со спокойной душою. Поставив режим автопилота, летчик позволил себе вздремнуть часок, и когда он проснулся, то вовсе не заметил, что во время его сна самолет попал в турбулентную зону, длинные тонкие крылья были замяты мощным вихрем, одно крыло мгновенно переломилось, и куском крыла ударило его по сонной, склоненной на грудь голове.

Очнувшись, он не помнил, кто он такой, как попал на белые холмы среди кучевых облаков, — и только смутно брезжило в сознании и тревожило его память какое-то жутковатое событие с гигантскими черными шершнями, один из которых летел прямо на него, выставив перед собой блестящий обоюдоострый тесак.

Серая мышь, мигом внедренная в тело и душу погибшего летчика, в другой раз погибла, но на этот раз не от ядовитого укола длинным кинжалом шершня, а от тупого удара по голове пятиметровым куском крыла электроплана. Совсем недолго побыв романтическим летчиком Томазо Кастильяносом, мышь погибла во время его сна и теперь не знала, что ей делать…

Между тем не помнящий себя Томазо Кастильянос шел одиноко по белооблачным холмам, испытывая незнакомое ему доселе желание немедленно увидеть перед собою хоть какое-нибудь другое самостоятельное существо. И наконец такое появилось из-за кудлатой вершины соседнего облака. Еще издали оно взмахивало рукой и что-то кричало, однако Кастильянос-непомнящий еще и ничего не слышал. Левое ухо, по прозвищу Дурак, с детства было тугим, он испортил его, желая освободиться от водяной пробки и глубоко засовывая в ухо палец, а потом резко вытягивая, как насосом; правое же здоровое ухо, по прозвищу Умник, сейчас было плотно заложено. Томазо машинально засунул средний палец руки в Умника и резко выдернул его. Что-то там пискнуло — из уха вылетела пробка в виде живой мыши и улетела в бездну, вниз между облаками. И тут же в левом ухе, Дураке, как-то странно, живым звуком, прощебетало — и оно стало слышать. Теперь, стало быть, оба уха одинаково слышали хорошо, и в эти два уха влетел метафизически звучащий голос, потусторонний крик на языке прозорливцев:

— Синьор Томазо Кастильянос! Вот так встреча! Очень рад второй раз увидеть вас, вот уж никак не ожидал!

И только теперь, т. е. тут, Томазо Кастильянос осознал, что он и на самом деле Томазо Кастильянос, и вспомнил, как зовут человека, который окликает его с вершины облака и призывно машет рукой.

— О, синьор Пифагория! Рауль Пифагория! Очень рад!

Они одновременно устремились навстречу друг другу и сошлись на середине разделявшего их пространства, протянули друг другу руки в приветствии и, не выпуская рук, стояли, утонув в рыхлую субстанцию облака чуть выше коленей.

— Здесь, в Нетрейе, или, по-вашему, в Онлирии, дорогой Томазо, из-за величайшей разреженности пространства в памяти восстанавливаются самые мельчайшие, мимолетные подробности прошлого. Вот я и вспомнил — при нашей первой встрече в системе Мара на острове с испанским названием La Gomera, Канарского архипелага, когда мы были намного — о, намного! — тяжелее и плотнее, чем сейчас, вы плавно слетели сверху, с высоты вершины Гараджонай, в бамбуковую рощицу возле моей фазенды. Вспомнили?

— О да, конечно, вспомнил. Вы синьор Пифагория, хозяин фазенды, возле которой стояла бамбуковая рощица.

— А вслед за вами, помните? — сверху слетела, крутясь и планируя, какая-то белая бумажка.

— Вот о бумажке-то я совершенно не помню, уж извините, синьор Пифагория.

— Ничего! Это такие пустяки. Меня просто умилило, синьор Томазо…

— О, называйте просто Томазо.

— Отлично! Тогда и для вас я просто Рауль.

— Идет!

— Итак, Томазо, я полагаю, что вы в Нетрейе появились только что?

— Очевидно, да.

— А я уже здесь целую вечность. И вы потом поймете, отчего я придаю значение таким пустякам, как клочок белой бумажки, слетевшей откуда-то сверху в бамбуковую рощицу.

— И все же хотелось бы узнать уже сейчас: что вам до таких мелочей, как летевший по воздуху клочок бумаги?

— Милый мой, вы такой же прозорливец, как и я, во всех мыслимых и немыслимых карманах бытия Нетрейи, Онлирии, Мары и прочая, прочая. И вот когда одна вечность за другой обрушивается на твою голову и проваливается под твоими ногами в тартарары — вдруг птичье перышко или клочок бумажки, летящие в воздушном пространстве, имевшие какое-то отношение к тебе — ничтожное, ах, мизерное свидетельство, что ты жил где-то, дышал, чего-то хотел — вдруг саднящей болью пронзает твое временное сердце, и ты невольно хватаешься руками за грудь…