Дафна дю Морье - Прощай, молодость

— О чем ты думал? — спросил он. Я понял, что он спрашивает, о чем я думал перед тем, как попытался броситься с моста.

— Не помню, — ответил я. — Перед глазами мелькали картинки, и я ничего не мог с этим поделать. Запах травы в начале лета; чайка над морем, касающаяся крылом воды; пахарь, отдыхающий на холме, положив руку на спину лошади, и ощущение земли. Нет, знаешь, теперь я вспомнил: все это было так незначительно перед тем, что мне уже не суждено было узнать. Неведомые пыльные города и мужчины, которые бранятся и дерутся; затем я, совершенно пьяный и смертельно уставший, сплю с женщинами, которые посмеиваются надо мной исподтишка: ведь я им ни капельки не нравлюсь. Потом — ужин, и верховая езда, и долгий отдых, и сон.

Переглянувшись, мы невольно улыбнулись обилию образов, созданных моей фантазией.

— А вот таким ты мне нравишься, — одобрил он, — старайся сохранить это настроение. Я хочу, чтобы именно так ты себя и чувствовал.

И я снова стал смущенным и рассерженным мальчишкой и возмутился, решив, что он слишком много себе позволяет. Я его совсем не знаю. И он не должен вмешиваться.

Я опустил голову и принялся кусать ногти.

— Не пойму, — сказал я, — какое отношение все это имеет к тебе. Ты вполне мог не мешать мне уйти. От меня нет никакого проку, я не хочу жить.

Он нисколько не смутился, не пытался задавать вопросы, и я сразу почувствовал себя как глупая девчонка, желающая произвести впечатление на мужчину старше нее; ее поставили на место, и она сидит потупив глаза.

— Черт возьми! — гневно закричал я, но тут, как назло, голос у меня сорвался, а на глазах, к моему стыду, выступили слезы.

Теперь я был похож даже не на мальчишку, а на хнычущего младенца, уткнувшегося носом в плечо взрослого.

— Бог мой, каким я был дураком, — произнес я, — ужасным дураком!

Тогда он взял мою руку, и я чувствовал, что он не смотрит мне в лицо, просто хочет, чтобы я знал, что он со мной и мои мальчишеские слезы не смогут ничего испортить.

— Будем держаться вместе, — сказал он, вот и все.

И тут я понял, что больше не нужно ни о чем беспокоиться, я могу опереться на него, хотя это и выдаст мою слабость, и что он не покинет меня и я теперь спасен от ужаса одиночества. Я наконец-то рассмотрел его лицо, пытливые серые глаза и шрам на левой щеке. Волосы у него были черные, и он был без шляпы. Одежда была поношенная, что, казалось, было ему безразлично. Не важно, кто он и откуда, я знал лишь, что в нем есть благородство, которое помогло мне увидеть себя со стороны и ощутить, как я жалок и труслив. Наверное, он был лет на шесть-семь старше меня, но я чувствовал, что нет надобности задавать подобные вопросы.

Мы приняли друг друга, вот и все.

— Меня зовут Джейк, — представился он, отшвыривая свою сигарету. — А тебя?

Я замялся, как последний дурак, а потом начал запинаться, сознавая, что фамилия моего отца ничего не значит для такого, как Джейк: он, должно быть, равнодушен к славе, а потому разве что улыбнется и пожмет плечами.

— О, зови меня просто Дик, — бестолково промямлил я, — этого достаточно. — И как только сказал это, ужасно смутился оттого, что он видит мое замешательство. Я, по-видимому, еще не до конца распрощался с традиционным высокомерием моей семьи. Я вдруг понял, что не совсем легко порвать родственные узы.

Воспоминания о моем доме в эту минуту были еще мучительнее, чем всегда: я не мог допустить, чтобы они, даже нечаянно, встали на пути моего освобождения.

И тут он вдруг спросил, сколько мне лет, и я ответил: двадцать один.

— Ты не должен от этого отказываться, — сказал он.

— Да, — согласился я.

Я не совсем понимал, что он имеет в виду.

— Жизнь, — продолжал он, — это не повод ныть из-за чего бы то ни было. В ней есть что-то грандиозное. Мы же не хотим упустить наш шанс? Так много нужно узнать, так много сделать. Нет причин унывать.

Что меня особенно удивило, так это что он объединил себя со мной — ведь он оказался достойнее меня. Наверное, таким образом он пытался выразить сочувствие. Принижал себя. Но мне совсем не хотелось, чтобы он это делал: это было бы унизительно для нас обоих, но особенно для него. Какой бы беспросветной ни была его жизнь, как бы горько, одиноко и тоскливо ему ни было, он бы никогда не пошел на то, что попытался сделать я.

Уж он-то был бы самодостаточен и никогда не испытал чувства одиночества.

— О, ты! — возразил я. — Ты — другое дело.

Я был взволнован и пристыжен, но он, казалось, этого не замечал — либо умело скрывал свои мысли.