Дафна дю Морье - Прощай, молодость

Когда-то мне хотелось исследовать все эти места, но теперь пропала охота. Я знал, что они не так прекрасны, как это кажется.

Как мудры люди, которые остаются дома и читают, удобно устроившись в кресле и положив ноги на каминную решетку. Они ели, они работали, они спали, и они умирали. Такова была их жизнь, и я им завидовал.

Я так и не мог решить, куда мне ехать. На восток или на запад, в Китай или Перу. Вероятно, между ними нет никакой разницы. Теперь меня удручала мысль о неудобствах, связанных с путешествием. У меня осталось очень мало денег, а это означало, что придется снова выносить лишения. Мне не хотелось брать самые дешевые места, терпеть нужду и грязь. Я не желал изнурять себя, плавая простым матросом, и жить в тесном кубрике. Плавание в бурном море не было волнующим приключением, оно было связано с опасностью, и только, а опасность — вещь неуютная. Я мог бы путешествовать поездом, но это означало проблемы на границе, вопросы, непонимание чужого языка. Переезды из одного города в другой, когда безразлично, увидел я их или нет. Приключения утратили для меня былой блеск.

Я понимал, что мне нужно на что-то решиться, так как я сказал своей квартирной хозяйке, что съеду из комнаты на улице Шерш-Миди через три дня. К тому же я покончил с Парижем. Однажды я вернулся домой после обеда с картой в кармане, исполненный решимости выбрать какой-нибудь пункт назначения, даже если это будет Южный полюс. Я снова стану ребенком и, разложив на столе карту, закрою глаза, ткну в какую-нибудь точку и, чем бы она ни оказалась, направлюсь туда. Это будет даже забавно в своем роде. Я поспешил в сторону Монпарнаса. Когда я вошел в свою комнату, то увидел, что на столе лежит телеграмма. Я подошел и взял ее в руки. Сначала я не решался ее вскрыть. Это было слишком уж похоже на чудо, на пробуждение от сна. Интересно, что именно написала Хеста и указала ли время своего возвращения? Может быть, он оставил ее без денег и теперь она просит, чтобы я к ней приехал? Трудно ли было ей послать эту телеграмму, извинялась ли она за то, что сделала? Я вскрыл конверт и вынул листок бумаги.

Она была не от Хесты. Телеграмму послал Грей, и в ней сообщалось, что умер мой отец.

Когда я приехал в Лессингтон, солнце садилось за церковную башню и над шпилем, который позолотил солнечный луч, висело маленькое облачко. Начальник станции при виде меня дотронулся до своей фуражки. Я пожал ему руку. У него был подходящий к случаю серьезный и торжественный вид.

— Это большая потеря для страны, сэр, — сказал он, — и большая потеря для всех нас. Люди в Лессингтоне глубоко опечалены, сэр.

— Да, — ответил я.

Он взглянул на меня с сомнением, как будто не ожидал, что я заговорю.

— Вы давно здесь не бывали, сэр?

— Да.

На выходе со станции меня ждал «даймлер». Я сел сзади и ехал один, в соответствии с этикетом. В былые времена я ездил впереди, сидя рядом с шофером. Как давно это было! Мы ехали по шоссе, на котором я так часто мальчишкой крутил педали велосипеда. Свернув у ворот рядом со сторожкой, мы покатили по длинной аллее. Когда я уходил отсюда, отцветали каштаны и лепестки усыпали землю. Мошки танцевали тогда в воздухе, особенно много их было под низкими ветвями. Грачи перекликались в лесу за лугами. Теперь была зима, и деревья по обе стороны подъездной аллеи стояли голые. За поворотом была груда пепла — тут жгли костер. Я чувствовал горький запах древесины и сгоревшей листвы.

Время года и запахи были другие, но все остальное не изменилось. Автомобиль еще раз свернул, и показался большой дом из серого камня, с белым крыльцом и фонарем над входом. Спаниель моей матери, толстый и ленивый, поднялся на ноги, помахивая хвостом, когда увидел машину. Ветерок мягко шевелил портьеру в открытом окне столовой.

Я вошел в холл, и там все так же пахло, и были все те же стулья с кожаными сиденьями и оружие, развешанное на стенах, а в большом камине горели поленья.

Я прошел через холл и постоял на другом конце, глядя на лужайки, тянувшиеся к пруду с лилиями, который лежал ниже. Здесь было по-прежнему тихо, и на террасе тоже, и там, как и раньше, стояла маленькая серая статуя Меркурия, готового взлететь, с рукой, прижатой к губам. На лужайке скворцы рылись в поисках червей.

Потом я повернулся и пошел в гостиную, и здесь были моя мать и Эрнест Грей. Она показалась мне совсем незнакомой в своем черном платье и меньше, чем раньше. Я подошел и поцеловал ее. Я не знал, начнет ли она плакать или заговорит о моем отце. Но она спросила, хорошо ли я доехал и не хочется ли мне чая.