Владимир Данихнов - Тварь размером с колесо обозрения

Она пожал мне руку: если что, обращайтесь, будем рады помочь. Но, надеюсь, все-таки не придется.

От Обнинского центра у меня остались самые приятные воспоминания. Особенно понравился больничный двор: высокие сосны, тишина и спокойствие. Я подумал, что гулял бы меж этих сосен с большим удовольствием. Однако больше в Обнинск мы не вернулись.

Потом был кибернож в институте Бурденко.

Меня поместили на койку. Надели на голову маску: сквозь дырочки в маске правым глазом я с трудом различал огромный футуристический бластер из дешевого фантастического боевика, направленный прямо на меня. Мне сказали, что процедура продлится чуть меньше часа. Спросили: вам поставить музыку? Я сказал: поставьте. Мне включили спокойную музыку и оставили наедине с футуристическим бластером. Бластер пошевелился. Невидимые лучи устремились в орбиту моего глаза. Через десять минут бластер перестал двигаться. Музыка замолчала. Я удивился: неужели все? Но это было не все: просто в аппарате что-то заклинило. С меня сняли маску, помогли встать и вежливо выставили в коридор. Появился техник: стал разбираться, что же случилось. Я вспомнил истории, которые рассказывала Алия Катифовна: как в линейном ускорителе отделения радиологии Ростовского института что-то ломалось, а деталь на замену приходилось ждать неделями. Помню, очень нервничал. Но с поломкой справились своими силами минут за сорок. Меня снова уложили на койку. Снова надели маску. Бластер снова закружил вокруг меня, как будто кто-то невидимый хотел получше прицелиться. Музыку на этот раз включить забыли, но я не переживал; главное, кибернож заработал. Это дарило надежду. Лишь бы он не сломался совсем. Я старался лежать неподвижно. Я говорил про себя: давай же. Давай, выжигай эту дрянь.

Процедура закончилась быстро. Мне показалось, что не прошло и получаса. Явилась медсестра, сняла с меня маску, помогла встать, попросила приспустить брюки и уколола дексаметазон. Затем показала, где следует расписаться.

Я спросил: и это все?

Она сказала: да, конечно. Результат будет виден где-то через два-три месяца. Вы, главное, сегодня вечером не забудьте сделать еще один укол дексаметазона. У вас есть кому вас уколоть?

— Да, — сказал я, — жена отлично делает уколы.

Я вышел в коридор. Ко мне подскочила Яна.

— Ну как?

Я пожал плечами. Я ничего не чувствовал. Никаких изменений.

Я сказал: не знаю. Это же не операция. Результат будет виден через два или три месяца.

Помню, сразу после того, как пришли результаты гистологии в начале июля 2015 года, Виктория Львовна забрала историю моей болезни в ординаторскую, что-то туда вклеила, записала, потом отдала мне, чтоб я отнес ее Павлу Викторовичу; я заметил, что на обложке цифра «три», обозначающая стадию моего рака, зачеркнута, а вместо нее появилась цифра «четыре» и буква «а». Это сильно меня подкосило. Незадолго до этого я прочел в интернете, что с третьей стадией моего заболевания выживает где-то пятьдесят процентов больных, а с четвертой — двадцать пять. Не уверен, что это правильные цифры; но я успел сжиться с ними. Я говорил себе: пятьдесят процентов — это неплохой шанс. Пятьдесят на пятьдесят. Как в рулетке. И вдруг у меня забирают сразу двадцать пять процентов. Четвертая стадия — это почти конец. Помню, мне стало нехорошо; может, давление подскочило. Яна забрала историю, сама отнесла ее профессору. Затем поговорила с Викторией Львовной. Виктория Львовна явилась ко мне в палату. Сказала: это ведь только цифра. Фактически она ничего не меняет; и вообще по-хорошему у тебя третья стадия. Но в связи с классификацией… она была обязана… и вот зря она отдала мне историю… вообще не стоило мне смотреть… и не стоит волноваться… всего лишь цифра…

Я подумал, что действительно зря волнуюсь из-за цифр; ничего они не изменят. Я сказал: все в порядке, извините. Просто я как-то уже свыкся с цифрой «три». Теперь буду привыкать к цифре «четыре».

— Вот это сила воли! — Виктория Львовна засмеялась.

Она ушла. Яна села рядом. Неловко потрепала меня по плечу. Эта четвертая стадия как будто снова отдалила нас друг от друга.

— Виктория Львовна очень переживала, — сказала она. — Говорит: у нее отец такой же, все ему надо знать. А иногда лучше не знать.

— Нет-нет, знать надо. — Я помотал головой. — Просто немного обидно: четвертая стадия. Даже звучит страшно.

— Ерунда, — сказала она. — Никуда ты от меня не денешься.