Владимир Данихнов - Тварь размером с колесо обозрения

— Детский бассейн, — сказал Рома.

Это было небольшое помещение со стенами, облицованными бело-голубой плиткой. На дне валялись деревянные поддоны. Кое-где плитка с пола и стен была сорвана; осколки трещали и скрипели под ногами. В дальнем конце помещения на стене выложена мозаика: синее море, гигантский Нептун с трезубцем, по волнам на дельфине катаются дети. Такое позднесоветское солнечное умирание. Состояние помещения вызывало печаль. Мы понизили голоса и с каким-то мистическим трепетом бродили вдоль края бассейна. Внутри здания было тихо, как на кладбище; голоса с улицы сюда не доносились. Я установил штатив, чтоб сфотографировать мозаику, а Рома посветил фонариком на стену, чтоб я смог сфокусироваться. Аппарат щелкнул. Я на всякий случай сделал еще несколько снимков с разной выдержкой. Дима что-то поднял с пола. Принес нам: это был детский рисунок. Девочка плывет в море, над ней светит большое желтое солнце с красными глазами, красными носом и улыбающимся красным ртом. Подписано взрослым почерком: Аня, 5 лет.

— Интересно, сколько теперь этой Ане, — пробормотал Дима.

Я собрал штатив, мы двинулись дальше. Оказались в небольшом помещении с проемом, ведущим наружу: он был закрыт ржавеющей металлической дверью и сварной решеткой. Из щелей между дверью и стеной сочилась вонь: совсем рядом находятся мусорные контейнеры. Нижняя половина стены была окрашена в синий цвет, но краска большей частью облетела; бетонный пол сырой и холодный. Рома подошел к двери, оглядел ее.

— Наверно, служебный вход.

Когда мы работали гвоздодером снаружи, мы на этот вход не обратили внимания и правильно сделали: через него в дельфинарий проникнуть было невозможно. По крайней мере без серьезной подготовки.

— Эй, тише, — шепнул вдруг Дима.

Мы прислушались: ничего.

— Показалось, кто-то ходит. — Дима выпучил глаза. — Вдруг бабка не уехала к внукам, а просто уснула у себя в комнатке? А теперь проснулась!

— Она бы давно услышала, как мы в окно колотим, — возразил Рома.

— Да она ж глухая!

Мы переглянулись.

— Давайте вести себя аккуратно и тихо, — сказал я. — И не светите фонариками в окна: снаружи увидят.

— Окай, — сказал Рома.

На цыпочках мы свернули в коридор. Почти сразу же Дима наступил на отвалившуюся плитку: она громко хрустнула. Рома закатил глаза. Дима замахал руками: простите, простите. Мы пошли дальше. Довольно скоро обнаружился поворот направо: он вел к главному бассейну. Это было большое помещение с длинным балконом вдоль левой стены на уровне второго этажа (видимо, для зрителей) и с вышкой для прыжков в воду. Как и в комнате с детским бассейном, стены здесь были облицованы плиткой. Мы не стали сворачивать: в первую очередь надо узнать, в здании старая кошелка Любаша или все-таки умотала к внукам. Мы двинулись вперед. Фонарики выключили: для ориентации хватало слабого электрического света, который лился сквозь решетки окон впереди. Комната старушки-охранницы располагалась слева. Свет падал на пол через приоткрытую деревянную дверь в конце коридора. Мы переглянулись. Я двинулся к двери. Помню, задумался, что сказать, если старушка окажется на месте. Скажу, пожалуй, что мы пришли пофотографировать. Точно: пофотографировать. Пожалуйста, не вызывайте полицию. Мне стало смешно, и я чуть не захохотал. Но тут послышался шорох, словно кто-то в тапках мягко волочит ноги по бетонному полу, и смех я проглотил; застыл на месте. Я прислушивался: показалось или нет? Или это пацаны? Я обернулся. Силуэты Ромы и Димы виднелись в темноте. Они казались неподвижными. Я подумал: а вдруг это не их силуэты. Вдруг это совершенно чужие черные силуэты. Мысль была такой ясной и страшной, что я едва не включил фонарик, чтоб посветить им в лица.

— Вовка, давай! — громко шепнул Дима. — Не бойся!

Страх ушел, осталась досада: если старушка тут, то она наверняка его услышала. Больше не скрываясь, я подошел к двери, постучал.

— Прошу прощения, можно войти?

Дверь со скрипом отворилась. Это была маленькая обжитая комната, она выглядела совсем лишней в мертвом здании дельфинария: тахта, ковер на стене, столик с настольной электрической лампой, окно закрыто не только решеткой, но и белыми кружевными занавесками. На столе — несколько старых книг, а на подоконнике — горшок с кактусом. Пол паркетный, потертый временем. В комнатке никого не было. Слева дверца: видимо, туалет. Я постучал в нее для очистки совести, приоткрыл: крошечная мойка и унитаз. На стене за унитазом висел выцветший календарь с девушкой в купальнике за 1996 год. Такой календарь никак не вязался с образом вредной, но доброй старушки-охранницы, но, видимо, он висел здесь давно, и она решила его не убирать: пусть существует на стене для украшения помещения. Я закрыл дверь. Мне подумалось, что старушке, наверно, боязно находиться здесь одной по ночам: слишком уж большой контраст между этой живой комнаткой и остальными помещениями: ободранными, разбитыми, мертвыми без голосов детей и плеска воды. Неудивительно, что она старается здесь не ночевать.