Денис Осокин - Овсянки

мы молчали — как таня. когда привязали все шесть — одернули платье — завернули ее в голубое одеяло с постели мирона алексеевича. вынесли из дома — положили на заднее сидение машины. невысокая таня вся уместилась там. мирон алексеевич сходил еще за подушкой — подложил ей под голову. лицо освободил. таня улыбалась.

завелись — поехали. таня сзади — мы впереди.

и тут я вспомнил про своих овсянок. меня не будет дома сутки — может быть и двое. кто же их накормит? и вообще мне смутно казалось что в нашу компанию их стоит взять. мирон алексеевич был не против. мы снова покрутились по нее — приехали на мою улицу. я вынес овсянок вместе с клеткой. корм не забыл. уселся в машину рядом с директором. клетку поставил на

пол между ногами — зажал ее коленями.

мирон алексеевич не торопился. до города кадыя мы ехали почти два часа. он то молчал — то рассказывал мне о жене разные эротические подробности. так у нас принято. не обязательно хоть и. рассказывать о любимом — пока тело его еще не сгорело — то что приличный человек никогда не скажет посторонним покуда любимый жив. но над умершим можно — ведь лицо рассказчика от этого становится светлей.

каждый вид отношений между сжигающим и сжигаемым требуют своей темы. дети хоронят родителей — родители хоронят детей — внуки хоронят бабушку — сестра хоронит брата — супруг супруга… — в каждом случае темы разговоров свои. эти разговоры называются дымом. иногда сжигающий так и спрашивает: можно дымить? ведь некоторые дыма не выносят. но обычно рядом со сжигающим не оказывается случайных ушей. и можно дымить без предупреждения — если уж эти уши согласились на похороны идти. и поэтому тоже — хоронят у нас не толпой, а один человек или

двое. никогда чтобы больше пяти.

помню как отец — пока мы везли мать и сестренку на моторной лодке из кологрива (где тогда жили) к месту сожжения в поселок ужугу (в ужуге мать и отец родились — там и играли свадьбу) — рассказывал мне такое о матери и о себе, что я дышал еле-еле и чувствовал как поминутно становлюсь взрослым.

мама стала для меня гораздо любимей, роднее — после того как я, десятилетний сын, узнал как отец лишал ее невинности — во всех нежнейших подробностях. я слушал и слушал — смотрел на маму — усталую, ушедшую — и ничего не спрашивал у отца почти. точно так же слушал сейчас своего директора. так принято

помощнику на мерянских похоронах.

— вы помните, аист всеволодович, как отмечали мое пятидесятилетие?.. (я помнил — это было в апреле — полгода назад. накрыли столы в комбинатской столовой. и таня там была тоже..)

— я выпил вина и страшно захотел танюшу. я посмотрел на нее — и она поняла — но как обычно сказала глазами что неудобно, не стоит. я так расстроился — выпил еще бокал и пошел в уборную.

у меня огорчительно заболел живот. я сидел на унитазе и плакал. танюша была очень славна — и холодна: не приставала ко мне — не вешалась — за руку никогда не брала сама… я всегда думал: пускай. и сейчас так же думаю. я и пальцем не шевельнул чтобы что-то менять. все должно быть самопроизвольно.

— так-то если посмотреть — что только мы с ней не делали: вытирали попы друг другу — любовничали в подъездах как подлые дети — выражались во время любви… все три отверстия у танюши были рабочие. и распечатал их именно я. но все всегда происходило исключительно по моей инициативе.

— я взял ее замуж в девятнадцать лет. она жила в вохме. была очень робкой… стеснялась что не умеет краситься и интересную одежду носить… но таня такая родная ведь!.. она меня слушалась — и только. я говорил: сними платье, сними трусы, вот так вот раздвинься, попробуй,

проглоти… встань здесь — и поводи бедрами..

овсянки ехали тихо — даже слишком. иногда

— чтобы делалось им веселее — я ставил клетку на колени. она была большая — и загораживала мне лобовое стекло. через клетку, через овсянок я смотрел на дорогу.

— мирон алексеевич, вы спали

с ней вчера вечером?.

— нет. погладил живот — и ушел к себе.

у меня несахарный диабет — постоянно в туалет бегаю. вдобавок еще был взволнован. директор то и дело останавливал джип. я ставил овсянок на свое сидение — и выходил на дорогу. маневрировал чтобы все время к проносившимся мимо машинам стоять спиной. мирон алексеевич пока я бегал

поворачивал голову в сторону улыбки жены.

давайте их выпустим? — сказал он мне после того как я в очередной раз вернулся в машину. — пусть едут с нами в салоне. и танюша очень любила птиц… не держала дома — потому что не могла видеть их в клетках. я все думал — цаплю что ли ей подарить — чтобы свободно разгуливала. но цапля еще в коленку клюнет… как представлю себе пробитую танину коленку… я ответил: можно. но как-то неуверенно. вдруг будут гадить или замечутся… овсянки