Брайан Гланвилл - Враг

— Как бы там ни было, ты все равно еврей, — сказала мать, едва машина тронулась с места.

— Знаю, — сказал он. — Знаю, знаю. Чувствовал: он того и гляди расшибется о стену ее непонимания все равно как, ошалевшая летучая мышь.

— И он, он тоже еврей, значит, без этого нельзя.

— Какой он еврей, — сказал сын. — Его мать — христианка.

— Ты знаешь, о чем речь, — сказал отец. — Ты что, хочешь, чтобы он вырос гоем?

— Джон, еврей он всегда еврей.

— Это более гигиенично, вот что важно.

— И ничуть это не более гигиенично.

— Послушай, сын, — сказал отец, — теперь в Америке все так делают, буквально все без исключения, даже гои.

— Раньше делали, — сказал он, — но больше не делают, доказано — это ни к чему. — И усилием воли заставил себя замолчать: знал, какие доводы ни приведи — практика обоснования задним числом, символическое оскопление, — все бесполезно, они ему как с гуся вода, приводить их так же бессмысленно, как пытаться объяснить.

— Ты как отец обязан, — сказала мать, — просто обязан — дать ему возможность выбирать. А там пусть решает сам.

— Как раз так я и намерен поступить, — сказал он и, когда голос матери сорвался на крик, отключился.

— Нет, Джон, не так! Совсем не так.

Выбор, обезличенность — не тут ли кроется подлинная причина? Скрыться — ничем не привлекать к себе внимания, ничем себя не выдать: внутриутробная фантазия — в бесчисленных рядах неевреев от грядущего холокоста, грядущего погрома? В Венгрии они осматривали одного за другим, покрикивали: «А ну, предъяви свое фамильное сокровище!» Если ты не обрезан, ты уцелел, ты спасен.

— Гигиена, — сказал он уже вслух, — вот, какие резоны они выдвигают. На самом деле такая необходимость не возникает даже в одном случае из ста.

— Умник-шмумник, — сказала мать. — Все-то он знает.

— Это все знают.

— Если сделать это теперь, он ничего не почувствует. Чем дальше тянуть, тем будет тяжелее.

— Джон, разве это такая уж большая просьба? — сказал мистер Перельман. — И разве мы тебе хоть слово сказали, когда ты женился на нееврейке?

Ночью, не в силах заснуть, он думал: ну почему они не могут смотреть на вещи здраво. Это же дикость… Впрочем, нy как они могут смотреть здраво: безрассудство — вот, чем жива традиция. Еврей лишь наполовину — вот кто их внук, он так им и скажет, напрямик.

И тут ему вспомнился необрезанный пенис — до того, как уехать в школу, он ничего подобного не видел и был потрясен его явной, абсолютной враждебностью. До чего ж он чужой — ничего, кроме непрочного, непростого перемирия между ним и этой вот штукой, и быть не могло.

Как глубоко укоренилась эта традиция, подумал он. Уж если она имеет такую власть над ним, чего ожидать от людей поколения его родителей — шаткого, ненадежного моста между нами и Восточной Европой. Все происходящее поразило его своей фарсовостью, и он подумал: в конце концов, это логично — менять имена, менять носы, искусственно наращивать крайнюю плоть.

Пользы для сына в этом никакой, а вот вред может быть — и еще какой: ну а там, захочет быть евреем — в той мере, в какой сам того захочет, — его дело.

Назавтра он поехал в больницу один. Малыш обнаружился в просторной, солнечной палате — его держала на коленях краснощекая сестра-ирландка.

— Переодеваю крохотулю, — сказала она.

Малыш плакал — жалкий, слабый писк никак не вязался с багровой, искаженной гневом мордашкой. Сестра стянула с младенца подгузник, обнажив членик — маленькую, беленькую, без единого изъяна трубочку, с кончика которой свисал колокольчик кожи.

Он посмотрел на сына, и ему почудилось, что перед ним — враг.

Брис — обряд обрезания ( иврит ).