Яков Массович: Мать

Она низко сидела, готовая умереть сейчас же, без обузы для кого бы то ни было. Мать была еще совсем не старуха в принятом у людей обыкновении. В черноте ее волос красиво вековала неженская седина, и она уходила, ни в чем не попрекая живых, завидуя ушедшим. Мать всем все прощала, давно покончив с верой в лучшее, которое так и не свершилось, что могло бы увести от холода и нужды, из года в год висевших над ее семьей тяжестью каждодневной. Её доброта искупала все — в том числе изъяны членов ее небольшой семейки.

Но было нечто, что мать не хотела забывать, сколько бы ни длилась её беспросветная жизнь — детство. За эту память она цеплялась всячески. Заброшенное еврейское местечко на Украине, где жили они уже немало лет, во все времена существовало от очередного грабежа до погрома, от погрома до грабежа. Зеленые, красные, белые, сердюки, мало чем отличались своей изобретательностью — у евреев всегда требовали золото. Золотая звезда Давида, висевшая на груди Ребе, была последним «даром» бандитам за жизнь брата маленькой Симочки.

А в то время, когда на шею Бенчика, единственного брата пятилетней Симочки, петлюровцы надевали петлю веревочную, двое пьяных, опять же петлюровцев, гонялись по двору за тремя несушками и одним петухом. На костре под курятину кипел во всю котел. От такой кутерьмы ржали и брыкались лошади, привязанные к столбам ограды, а в воздухе летали пух и перья, затуманив все вокруг. Несушек и петуха маленькая Симочка нарекла именами, и они откликались на свои клички. И вот теперь, всем своим малюсеньким существом девочка копошилась под ногами петлюровцев, преграждая им путь к куриной семейке. Не знала еще девочка, кому противилась. Резко со свистом взметнулся над нею кнут, широко, размашисто, как по обыкновению стегают собак. Симочка уткнулась личиком в горячую, песочную пыль, смолкла… Желтая пыль вокруг ее головки меняла цвет, становилась все краснее и краснее…

Обессиленным, полумертвым, почти «голым» уже курам, петлюровцы на полене шашками рубили головы, как Ирод младенцам, и бросали наземь. Обезглавленные, они еще хлопали крыльями, дрыгали лапами, пытались вставать, забрызгав фонтаном крови, хлещущей из дырявого горла, голое брюхо палача, все близлежащее.

Пьяная банда в беспамятстве попадала во все закоулки двора, так что случись нагрянуть противнику даже в количестве очень малом, брать можно было это войско тепленькими, голыми руками. В густом лозняке и под дуплистыми ветлами развалилась основная гвардия убийц. Один очень худой и без порток с нагайкой, зажатой желтыми зубами, слабо стоявший на ногах, пытался выставить свою волю артачившейся, длинной, очень худой лошади с задранной кверху мордой.

А над всем тем, что творилось, стоял оглушительный храп. Храп был такой, что казалось, петлюровцы не спят, а продолжают с неистощимым усердием свой иезуитский труд.

Cимочку нашли в курятнике под молчащим насестом, с последними двумя яичками в ручонках, прижатых к груди. У ног ее посапывал лохматый песик-Бобрик, счастливый, без мыслей в голове.

Первая звезда с трудом пробилась сквозь мрачные тучи. Ею евреи встречают субботу. Но молиться негде, синагогу разбили пушками, неизвестно чьими, еще накануне восхода прошлой звезды.

Стали думать евреи, как им жить дальше, чтобы не пропасть бесследно. И ничего осмысленного в их головы не поступало, потому что жизнь всеобщая шла стороной, а они одни. Собрав в котомки свои пожитки малые, евреи местечка разбрелись по всей окрестности, чтобы затеряться среди прочих. Почём знать, может быть, какой-нибудь высшей силе было угодно, чтобы евреи играли роль вечной закваски в огромном мировом брожении.

В сторону Киева, хотя пешим ходом за сутки добраться можно, люди направиться не решались. Приходили слухи, что лютуют в «матери городов русских» националисты круче здешнего. У них и опыта больше по «жидовскому делу», и разнообразней он, поскольку меняются в городе бандиты по нескольку раз в месяц. И приходилось евреям деревенским бродить без пристанища от одной деревни до следующей, покуда власть иная не окрепла. Тогда и оседали, кто где, привыкая уже к постоянному гнету.

С шестилетнего возраста Симочку пристроили учиться швейному делу Одним едоком стало меньше. Маленькая швея перелицовывала кровавые солдатские шинели и получала копейку за свой труд в день. На булку с селедкой «иваси» только и хватало. Главная торговая точка — евбаз (еврейский базар), где хоть кое-что можно было купить или выменять в буйные боевые годы, захирел совсем.