Ольга Лукас - Тринадцатая редакция. Найти и исполнить

На счастье Йозефа Бржижковского, Бойцы подоспели как раз вовремя: синяков он получил немало, лишился одного зуба (впрочем, по его словам, этот зуб гораздо сильнее болел, когда находился на своём месте во рту), но и только-то.

– Хлопотуньи! – умилился он, наблюдая за тем, как сестры Гусевы отмывают его одежду. Сам он слегка поплескался в соседней раковине, заявил, что чувствует себя вполне чистым, завернулся в тёплые шали своих спасительниц и уселся в позаимствованное у смотрительницы кресло.

– За что это тебя так отделали? – ожесточённо оттирая грязь с рукавов писательской куртки, поинтересовалась Галина.

– За правду. Как это ни глупо, но чаще всего меня бьют именно за правду, – заявил Йозеф, поудобнее устраиваясь в кресле.

– А… то есть это для тебя обычное дело, – разочарованно протянула Марина. – Ну ступай к людям, неси им правду. Сейчас вот высушим твоё тряпьё – и отпустим.

– Вы что, решили, что я по кабакам проповедую? Вот тоже была охота. Я, если хотите знать, вообще на такие темы бесплатно стараюсь не разговаривать. Накладно очень. Но люди же так хотят знать правду, и они, падлы, чувствуют, кто им её может сказать.

– И ты говоришь? – ухмыльнулась Галина. – Небось только того и ждёшь.

– Может быть, и не жду. Но говорю. Отвечаю, если меня спрашивают. Только людям такая правда отчего-то совсем не нравится. Им интересно, чтобы ты им и правду сказал, и не обидел при этом.

– Понятное желание, – протянула Марина. – Так говори им правду, не обижая.

– А мне так неинтересно. Хотите правды легко и задаром – получите. Либо ищите её сами, и тогда она не будет такой горькой.

– А они тебе в ответ – ну и вы получите, – расхохоталась Галина.

– Примерно. А мне это, как вы понимаете, совсем неинтересно!

– Не очень-то ты ценишь свою правду, – заметила Марина, – если не готов за неё ответить.

– Ответить – готов! – тут же вскинулся Йозеф. – Только словами ответить, а не так, чтобы все на одного и с кулаками. Могут же и вовсе убить, возможно даже насмерть.

– Слабовата твоя правда, – припечатала Галина. – За настоящую правду и умереть не жалко.

– Ну всё, начинается унылая патетика, не люблю я этого, – нахмурился Йозеф. – Вы когда-нибудь пробовали умирать за свою правду, чтобы говорить такое?

– Вот, сегодня как раз пытались, да не удалось, – честно призналась Галина.

– И хорошо, что не удалось, – серьёзно сказал Йозеф, – успеете ещё умереть, недолго вам оста…

МММ…

Писатель вынужденно умолк, пережевывая уцелевшими зубами мокрый носовой платок.

– А кляп ему к лицу, – заметила Марина, окидывая взглядом притихшего скандалиста. – Может быть, так и оставим?

– Ещё чего выдумали! – с негодованием выплёвывая платок, прошамкал тот. – У меня сильно развито чувство противоречия. Если меня не желают слышать – уж я тогда точно не буду молчать. Ведь люди, как правило, не хотят слышать самое важное. То, на что они давно уже махнули рукой. Рукой, значит, махнули, а из сердца отпустить не смогли.

– А тебе-то до этого какое дело? – удивилась Марина.

– Интересно. Когда человека тюкнешь туда, где у него болит, он может повести себя нетипично. Иногда меня это развлекает.

– А ты всегда был таким говнюком? – неожиданно спросила Галина.

– Что ты, милая, не всегда. Я первые тридцать лет своей жизни был очень обаятельным. Старался всем понравиться, да. Ненавидел за это себя, а также всех, перед кем я приплясываю на задних лапках, – но продолжал быть хорошим парнем. Помню, ехал я в Ленинград, просыпался утром в поезде с перекошенной от злобы физиономией, вспоминал, что на перроне меня будут друзья поджидать, будь они неладны, и сразу же улыбочку включал, становился таким энергичным, славным, весёлым человеком. Один раз меня даже не узнали и в купе не хотели пускать: мол, бриться ушел вполне нормальный, хоть и хмурый, дядя, а явился ты, чучело счастливое.

– Как же ты так изменился? – недоверчиво поинтересовалась Галина, внимательно рассматривая отстиранную куртку на предмет наличия неучтённых пятен. Судя по всему, писательский мундир был теперь значительно чище, чем сегодня утром. – Один раз забыл натянуть маску. Вру. Просто не стал, ради эксперимента. Пришел на какой-то новогодний маскарад без маски, и мне очень понравилось.

– И как?

– Ну как. Теперь я всегда без маски. Но при галстуке, да. Друзей, конечно, стало меньше. Но и больше в то же время. Те, кто остался, – а их мало, а теперь ещё меньше, потому что все выпить не дураки. Ну так вот, с теми, кто остался, можно говорить долго, вдумчиво, по делу. И не вьются вокруг прихлебатели, которым сказать нечего, просто хочется разговор поддержать, потому что разговоры поддерживать, видите ли, положено. Ненавижу эти липкие социальные обязательства – когда люди разговаривают не потому, что им есть что сказать, а потому, что в данной ситуации положено молоть языком. Но самое главное, что со мной случилось после того, как я выбросил свою никчёмную добренькую маску, – это то, что я стал гораздо меньше ненавидеть людей. Парадокс? Когда я притворялся таким милым и славным парнем, мне на самом деле хотелось придушить всех-всех, и наподдать им ещё под зад ногой, некоторым ещё глаза выдавить, а кое-кому просто перегрызть горло. А стоило перестать прикидываться добряком – и всё. Не помню, когда мне в последний раз хотелось кого-то ударить. Гадости говорить – это да, это святое, но чтобы бить людей? Зачем? Словом, в душе у меня с тех пор царит абсолютная гармония.