Кристиан Крахт - Я буду здесь, на солнце и в тени

Мы были швейцарскими офицерами, мы, смеясь, срезали ножом кровососущих пиявок, но случилось так, что во время марша одна пиявка забралась нашему товарищу в ноздрю. Заметив это, он начал так кричать, что его было не остановить. Мы уложили его на одеяло, крепко удерживая за плечи и ноги, и, ухватив большим и указательным пальцами кончик червя, торчащий из его носа, я потянул, но он заорал, чтобы мы прекратили, ему очень больно. Я взял нож и, зажав острие между большим и указательным пальцем, стал вытягивать пиявку; мне удалось выдернуть склизкую дрянь, но при этом ее присоски отодрали немного человеческой плоти, после чего пиявка, описав кровавый эллипс, отправилась в органическое чрево первозданного леса, в то время как другие черви с невиданной для их скромных размеров скоростью карабкались на нашу маленькую tableaux vivant, [20] Tableaux vivant (фр.) — «живая картина». туман вмиг рассеялся, пробилось солнце, и нам открылся вид на лишенные растительности скалы над нами со светло-коричневой кристаллической осыпью, зрелище было необъятным, а в конце виднелась плоская вершина горы. Там, там, наверху была белая вода, снег, вечный лед, какой покрывает всю Швейцарию. Изумленно стояли мы перед этой картиной, скоро мы сможем своими руками прикоснуться к великой холодной белизне.

Так как в присосках пиявки содержался яд, замедляющий гемостаз, мы обвязали лицо истекавшего кровью товарища хлопчатобумажным платком и отправились дальше, на многие версты вперед, навстречу снегу. Мы миновали влажную зону тумана и вот уже шли по постепенно набиравшему крутизну склону, усыпанному камнями; дышать становилось все труднее, словно весь кислород откачали из воздуха. А вскоре, на второй день пополудни, когда, задыхаясь, наклонившись вперед, откашливая каждые десять или двадцать шагов желто-белую мокроту, мы оказались на западном склоне Килиманджаро, впервые в жизни мы смогли прикоснуться к органическому и бесконечно эфемерному веществу, которое швейцарцы называют снегом. В Ньясаленде не было слова для его обозначения, поскольку там снега не существовало. Мы набросились на него, мы слизывали снег, ели его, ступали по нему сапогами и рассматривали свои следы, кидались им друг в друга и, смеясь, лепили из него львов, и шары, и крокодилов, и гигантских размеров пенисы. Мы были швейцарцами. В тумане под нами кричали птицы, мы были как они.

После того как я довольно долго скакал по неизменно одинаковым, заснеженным возвышенностям и полям, примерно в полдень я увидел на краю леса жалкую лачугу. Я снял темные очки. Вокруг меня была тишина. Чуть ли не под копытами моей лошади прыгала сойка. Крыша в некоторых местах была залатана еловыми ветвями, следы обеих лошадей моих аппенцелльцев вели прямо к двери хибары, а затем удалялись от нее через поля на юг. Там, в темно-серой дали, кажется, снова пошел снег.

Спешившись, я достал револьвер, присел на корточки и долго прислушивался к звукам леса. Три пары следов вели в лес, и только одна пара — назад, к следам лошадиных копыт. Я смахнул с бровей иней, резко распахнул незапертую дверь и зашел в хижину.

Бражинский был здесь еще совсем недавно, может быть, вчера вечером, перед заходом солнца. Печка была холодной. Я открыл заслонку, снял перчатку и пошарил пальцами в сером, одновременно мылком и пыльном пепле. Он еще не остыл. На единственной кровати беспорядочно валялось несколько грязных собачьих шкур, рядом со столом слева стояла жестяная миска с остатками риса и подернутой инеем желтой костью, на полке лежали запылившееся ручное зеркальце с тупыми краями, бритва и точильный ремень.

Несколько книг на английском языке лежали на деревянной доске, служившей как обеденным, так и письменным столом, они были явно посвящены изучению насекомых и уж точно не были фашистской пропагандой. Названия мне ничего не говорили, несмотря на то, что я немного понимал по-английски, но, тем не менее, я их запомнил:

The Reverend Keith Gleed's Entomology of Canadian Insects,

The Grasshopper Lies Heavy и Batterflies — How to Catch,

Prepare and Mount them.

На стене напротив висел старый надорванный плакат, прославлявший швейцарские ракеты, которые скоро будут построены; их конусы выглядывали из Редута и должны были положить немедленный конец войне: одной угрозы ракетного обстрела Гамбурга, Лондона и Копенгагена было достаточно. Пока я разглядывал картинку, меня посетило крайне неприятное, какое-то скребущее чувство, что за мной наблюдают. Мне показалось, будто я боковым зрением уловил в окне тень, метнувшуюся прочь, едва я ее заметил.