Ирина Муравьева - Холод черемухи

– Вы воевали? – вдруг спросил его Форгерер. – Откуда вы здесь?

– На теплоходе «Корнилов» приплыли, – звонким голосом ответил мальчик. – С последним рейсом. Буря была, не приведи Господь! А воевать не воевал, не довелось, возрастом не вышел.

Николай Михайлович сгорбился и пошёл к выходу. Вера Каралли догнала его на улице.

– Коля! Вы, ей-богу, как ненормальный! Вы что, про меня забыли? Куда вы идёте?

– Домой, – буркнул Николай Михайлович.

Каралли мягко взяла его под руку.

– Я понимаю, что вы чувствуете, Коля, поверьте!

– Оставьте меня, – прошептал Николай Михайлович, – мне лучше побыть одному.

– Коля! Актёришка вы несчастный! Вам лучше побыть одному? А кто меня вчера умолял: «Ах, не оставляйте меня одного! Только не оставляйте меня одного!» Кто руки хотел на себя наложить?

Форгерер сморщился, будто лизнул лимон.

– Какие там руки! Пошлость какая! О Господи, Вера, неужели вы не слышите: ведь это всё фарс! Удрали мы с вами, вот и в ресторанах сидим, а там убивают.

Они остановились под фонарём, и видно было, как Вера Каралли сгорбилась и постарела на глазах.

– Мы спасаемся, Николай Михайлович, вот и всё.

– Крысы тоже спасаются, – резко ответил Форгерер.

Она помолчала, потом нежно и ласково попросила:

– Не убегайте от меня, я ведь вас не съем. Я вас даже от жены не уведу! Бросьте, Коля, ей-богу! Вам одиноко, мне страшно. Зачем нам сейчас расставаться?

Ночью Николай Михайлович проснулся и сел на кровати. Сквозь неплотно задёрнутые шторы пробивалась луна, и ранние робкие птицы уже пробовали свои вопрошающие голоса, отчего Николаю Михайловичу вдруг показалось, что он снова дома, в России, – быть может, на даче, а может, в усадьбе, – где тоже поют оробевшие птицы и пахнет травою… Но светлое это и тёплое чувство всплеснуло в душе и пропало: Форгерер вспомнил, что в России теперь революция, большевики, с которыми воюют белые, и кровь проливают и те, и другие, и будут её проливать ещё долго, но он, слава Богу, сейчас в безопасности… Тут Николай Михайлович отдёрнул одеяло и вскочил. Она ведь в России! А он в безопасности! В груди поднялась резкая разламывающая боль, и, схватившись обеими руками за сердце, он вышел в маленький коридор, потом на кухню, где медленно и тоскливо капала вода из плохо закрытого крана, сел на стул, согнулся и вдруг весь затрясся в рыданиях. Она была там, в этом аду, маленькая девочка, его жена! Он слизывал слёзы, поскольку давно отвык плакать, но они лились всё сильнее, затопляли лицо, широкие ключицы, голую, волосатую грудь, и руки его стали мокрыми. Он живо видел её перед собою: вот она стоит, в своём старом клетчатом платье, покусывая белыми зубами вздрагивающий лютик, и смотрит на него исподлобья. От солнца вспыхивают волосы, прилипшие к её потному лбу, приподнимаются брови, и страх в этих синих – нет, в этих лиловых – огромных глазах, детский страх! А вот она сидит с поджатыми ногами на диване и ест прямо из банки только что сваренное няней вишнёвое варенье: у неё ярко-румяные щёки, и растрёпанные свои волосы она отводит от лица рукою с зажатой в ней ложкой. Она отводит, забрасывает назад свои волосы, ловит его взгляд и вдруг так ужасно краснеет, до слез, до испарины! Он вспомнил венчанье, во время которого она отводила глаза, не смотрела на него, как будто ей было неловко, а когда он надел наконец обручальное кольцо на её длинный и худой, с обгрызенным заусенцем палец и священник сказал им: «Поцелуйте жену, и вы поцелуйте своего мужа», она вдруг широко раскрыла эти глаза, блеснула ими так, что он чуть не отшатнулся, и вдруг обеими руками обняла его за шею, притиснула его лицо к своему.

Николай Михайлович заметил, что сильно запахло черёмухой, и птицы в окне стали громче, живее, но он не заметил того, что давно громко разговаривает сам с собою и стонет, и в кухне уже не один, потому что прямо за его спиной застыла знаменитая на весь мир балерина Вера Каралли в длинной и прозрачной ночной сорочке, с распущенными, волнистыми, ярко-чёрными волосами, которые подчеркивают бледность её лица и недоумённо приоткрытого, без всякой помады, почти что бескровного рта. Наконец она переступила босыми ногами по холодному полу и дотронулась до его плеча. Николай Михайлович сильно вздрогнул.

– Коля, – прошептала Вера Каралли, – идите ложитесь. Вы рыдаете так, что мне страшно.

Форгерер обхватил её обеими руками и мокрым лицом прижался к её молочно-белому животу, отчётливо обрисовавшемуся под прозрачной сорочкой и напоминающему закрытый и узкий бутон тюльпана.