Ирина Муравьева - Холод черемухи

– Одна есть на свете «нелёгкая», товарищ Блюмкин, – спокойно ответил Алексей Валерьянович. – И вас занесла, и меня.

– А вы – коварная! – обнажив гниловатые зубы, засмеялся товарищ Блюмкин, обращаясь к Ларисе. – Никого не пропустите! Жадны вы до жизни, Лариса Михайловна!

– А я и до смерти жадна, – вдруг уронила голову с коринфскими своими локонами античная статуя, Рейснер Лариса Михайловна. – Кто знает, где смерть меня встретит? Сама не боюсь и других не жалею.

– Жестокая женщина, – усмехнулся Блюмкин, – ведь как усмирила восстание в Ижевске! Она ещё всем нам покажет!

– И что вы покажете? – вдруг так же решительно, резко и громко спросила Дина.

– А что захочу! – решительно, властно и громко ответила Рейснер и так же, как Дина, блеснула глазами.

Дина побледнела и закусила губу.

– Мне завтра на Волгу, потом дальше – в Крым. Кто знает, вернусь ли? Давайте хоть выпьем. Серёжа! Сергей Александрыч! Вставайте, дружочек! Прочтите нам что-нибудь… что погрустнее.

Мертвенно-бледный, с распухшими тёмными губами, Есенин разлепил невидящие ярко-голубые глаза и вдруг громко всхлипнул:

– Какую я видел дорогу! Зачем разбудили?

– Какую дорогу, Серёженька? – прищурилась Рейснер.

– А я прочитаю, какую, – мрачно сказал Есенин. – Эй, Яша! Плесните «Мартелю»!

Блюмкин доверху налил коньяку в стакан. Есенин припал к стакану тёмными своими губами и выпил до дна, без отрыва. Кадык на тщедушной, с маленькими детскими родинками шее ходил ходуном.

– Что, черти, молчите? – хрипло крикнул он на притихших матросов, закончив чтение. – Небось такого не напишете! Всё «пиф» вам да «паф»! – И он прицелился дрожащими, мучнисто-белыми и словно бы детскими кулаками в матросов. – А я – да, поэт! И во всей, – пьяным взглядом обведя комнату, крикнул он, – во всей, – понимаете, черти? – России мне равного нету поэта! И не было!

И снова упал головой на подушку.

– Ну, это ты складно стихи сочинил, – возразил один из матросов. – А мы тоже дело делаем! Мы всю эту гниду, всю мразь, мы её… – Он вдруг затрясся. – Мы её именем товарища Троцкого и нашей великой пролетарской революции, мы её всю по твоей этой дороге, как дохлую муху, размажем! В кровавую жижу затопчем! Верно я сказал, товарищ Рейснер?

– Верно, товарищ Железняков! – отчеканила товарищ Рейснер. – Казнили и будем казнить! Расстреливали и будем расстреливать! Без всякой пощады, и х… с ними!

Она озорно засмеялась и подмигнула Дине.

– Ах, Лариса Михайловна! – с деланой грустью вздохнул Алексей Валерьянович. – Что с вами-то, голубушка моя, эта жизнь делает!

– Со мной? – заливисто расхохоталась Лариса. – А ничего она со мной не делает! Пули меня не берут, от голода не подохла, в походе была, из вонючих луж вместе с братвой воду пила, у всех животы закрутило, а мне – ничего! А что матюгнусь под горячую руку, так как же без этого? – И белой античной своею рукой поправила выпавший локон.

– Пойдёмте отсюда! – шёпотом попросила Дина и по-детски потянула Алексея Валерьяновича к двери.

На улице она перевела дыхание и приостановилась.

– Перепугались? – спросил он.

– Я не из пугливых… – начала было Дина.

– Вы из непуганых, – перебил он. – Из ещё не напуганных. Пугливые здесь ни при чём.

– Кто эта Рейснер? – с надменной брезгливостью спросила Дина.

– Я думаю: сумасшедшая, – спокойно ответил он. – Кардинальное нарушение психики. В ней несколько разных людей: она и пишет, и музицирует, и политикой увлекается, и восстания подавляет. Сама и стреляет, сама и стихи сочиняет. Какая красавица, видели? Остра на язык, даже слишком. По суткам не ест и не спит. Нелепейший сгусток энергии. У нормальных людей такой энергии не бывает, а вот у сумасшедших – сколько угодно! Меняет любовников с варварской скоростью. Я вам не поручусь, что в этом номере был хотя бы один мужчина, с которым она не спала. Сейчас, слава Богу, революция, – он ядовито усмехнулся, – так что под революционную идею и не такое сойдёт! Вы видели, какие на ней кольца?

– Да, видела. Чьи это кольца?

Алексей Валерьянович пожал плечами.

– Да мало ли чьи. Хоть царицы. Она вон на бывшей царской яхте всю Волгу прошла, подавляла восстания. А там уж, на яхте, чего только не было! Ведь бегством спасались!