Юрий Карабчиевский - Каждый раз весной

Но я показываю ему конденсатор — заграничный, импортный, итальянский, яркий, красивый, как детская игрушка — емкость которого оказалась раз в пятьдесят или, может быть, в сто больше, чем итальяшками было написано… И тогда он уже не просто рад и доволен — тогда он счастлив. «Ну, ошиблись, — говорит он, дрожа от восторга, — ну, ладно, бывает. Но ведь и не взглянули ни разу, не проверили хотя бы по калибратору! Вот тебе и капиталисты говенные, вот и Запад вонючий. Почище наших… Но ты… Нет, брат, ты просто гений. Пошли отметим. Как раз родич одной больной поднес мне сегодня армянский, отборный — „Ахтамар“ называется…»

Я надеюсь, мама, ты все поняла? Ремонтные байки — они ведь совсем как охотничьи, та же простая последовательность, та же мораль… Не все поняла? Ну, как же? Теперь-то, оттуда — ты все должна понимать во всех областях. А иначе — какой смысл, зачем же тогда?..

Ах, сынку, — скажешь ты, — не надоело еще? Так и будешь каждый раз удивляться отсутствию смысла? Нет его, родной мой, нет его высшего, дальнего, конечного и всеобщего. Он бывает только на коротком участке, в легко обозримом пространстве и времени. Вот: на клавишу нажать — для чего? Чтобы букву поставить. А букву зачем? Чтобы к ней — еще букву. И следующую, и еще одну — чтобы слово. А слово — чтобы другое слово, чтобы фраза, абзац, страница, глава. Чтобы книга… Но это уже — предел, потому что — зачем книга — уже не скажешь, а попытаешься — непременно соврешь, обманешь и себя и других. Лучше не надо… И как раз это: «Лучше не надо!» — единственная мудрость, которая там открывается. Когда уже поздно, когда уже нечем и нечего, вот тогда и обнаруживается, что лучше было не надо…

Мы тогда с ним здорово наклюкались у него в кабинете, празднуя итальянскую глупость и нашу находчивость. «За русскую смекалку!» — остроумно шутил Толя, чокаясь граненым стаканом и громко смеясь. Он тогда достал вторую бутылку, уже попроще, четыре звездочки, но тоже армянского. Кончилась и она. Он развел спирт. Мне уже больше не шло, я стал потихоньку, пока он, зажмурившись, пил, выливать в цветок, объявившийся рядом, у локтя, на подоконнике. Стояла неподвижная июльская жара, вентилятор поворачивался на столе, обозревая комнату, но так был настроен, что против моего лица задерживался лишь на краткий миг и уносил все свои зефиры хозяину. Ему, впрочем, было нужнее — он был полноватый, крупный, не то, что я… Он снял халат, остался в рубашке. Закусывали двумя половинками яблока и белым, давно нарезанным черствоватым хлебом из больничной столовой. Шел вязкий разговор о евреях и русских, о том, что те и другие бывают хорошие. Я все ждал неизбежного «но», и оно объявилось. «Но ваши евреи, — сказал после паузы Толя, — все молодцы, друг друга поддерживают, а наши русские суки — нет!» Я вяло возразил насчет тех и других. Толя тут же начал, вдруг обретя почти трезвую четкость, рассказывать мне историю-притчу, которую я уже где-то однажды слышал. Как один простой русский парень оказал услугу («неважно, какую») одному еврею, и тот в благодарность написал ему тут же записку. Сказал: «Попадешь в беду — дашь любому еврею, и он все для тебя сделает!» И тот в самом деле попал в беду («неважно, какую») и увидел еврея, и вспомнил, и вынул бумажку, показал еврею, тот всплеснул руками и обнял его, и повел и помог, и наградил, и тоже написал бумажку — для будущих случаев, условный знак от еврея — еврею…. «Что ж там было написано, — спрашиваю, — в этом письме?» (Я уже спрашивал однажды у кого-то другого и знал, что сейчас услышу тот же ответ.) «Откуда ж мне знать, там — на еврейском!..» — «На каком еврейском, на иврите, на идише?» — «Ну это уже тебе виднее. На каком языке пишут евреи?» — «Да пишут по-разному, кто как умеет. Да ведь никто не умеет. Сколько, ты думаешь, евреев в России могут читать-писать по-еврейски?» (Теперь бы, наверное, я так не спросил, теперь могут достаточно многие, но тогда, и верно, кто мог писать хотя бы на идише? Да, ты могла, но даже из твоего поколения — единицы, не так ли? А уж иврита — никто не знал…) — «Как хочешь, — сказал мне Толя, — но все это — чистая правда. Мне этот парень сам и рассказывал». — «Ты уверен?» — «Ну, не сам, друг его, я его знаю, он врать не будет… Да чего ты привязался, я же не в обиду, я наоборот говорю, в похвалу. Евреи друг за друга горой, а наш русский Иван-дурачок сам же своему и подставит ножку. Вот оттого мы так и живем». — «Ты считаешь, я живу лучше тебя? У тебя какая зарплата?» — «Ну, ты не в счет, какой ты еврей…» И так далее и так далее. Потом он уронил голову на руки, поспал с минуту, встрепенулся и сказал: «Все! Пора по девочкам. Я угощаю. Кто у нас сегодня дежурит в ночную?» Сдвинул остатки хлеба с настольного стекла, потыкал слепым пальцем, поводил ногтем: «Ну вот, Вера, и Нина — как раз что надо…» Снял трубку с аппарата без диска: «Нина? Ну, как дела? Гуляев?.. Ничего не придумывай, гони физраствор с глюкозой. Селезнева дышит? Ну, молодец. Оставь на посту Лиду и зайди ко мне. И Верочку прихвати, поняла?»