Дон Делилло - Mao II

— Эта стена послужит отражателем, тогда вы сможете встать вон там, а я возьму камеру, встану здесь, вот и вся премудрость.

— Звучит зловеще.

На письменном столе — пишущая машинка. К стенам и даже к одному из окон — только сверху оставлен просвет — прикреплены скотчем огромные листы ватмана. Диаграммы, чертежи, генеральные, без преувеличения, планы строящегося романа: листы испещрены наспех накорябанными словами и квадратиками, слова соединены линиями, в квадратики что-то вписано мелко-мелко. Обведенные кружочками цифры, перечеркнутые названия, скопление схематических человечков и прочие тайные письмена. На кожухе батареи она заметила стопку блокнотов. На столе — бумажные залежи, в пепельнице горка раздавленных окурков.

— Есть что-то такое в писателях… Не знаю уж почему, но мне знакомства с творчеством недостаточно; обычно стараюсь договориться, чтобы перед съемкой мы с моделью прогулялись вместе — просто поговорили, поболтали о книгах, семье, не важно… Но я понимаю, у вас каждая минута на счету, поэтому будем работать быстро.

— Поговорить можно.

— Фотоаппаратами интересуетесь? Это объектив с фокусным расстоянием в восемьдесят пять миллиметров.

— Я когда-то снимал. Не знаю, почему бросил. Вдруг бац — и это для меня кончилось. Бесповоротно.

— Похоже, сегодня еще кое-что окончится бесповоротно.

— Хотите сказать: писатель выйдет из подполья.

— Я правильно поняла, что ваши фотографии уже тридцать лет не появлялись в прессе?

— Это Скотту лучше знать.

— И вы совместно решили, что час пробил.

— Честно говоря, просто устал — надоело, что с этим так носятся. Когда писатель прячется от людей, те думают: вот и он, как Господь, отвратил от нас свой лик.

— Но многие находят это интригующим.

— А заодно дьявольски высокомерным.

— Нас всех чарует то, что вдали. По-моему, труднодоступное место прекрасно по определению. Прекрасно и, возможно, отчасти священно. Облик человека, к которому так просто не подберешься, становится изящным и четким на зависть нам, остальным.

— Всякое изображение — порнография, а этот вот прячет свое лицо.

— Да, — сказала она.

— Может, людей и интригует эта фигура, но и раздражает тоже, и они насмехаются, и хотят закидать его грязью, и увидеть, как его перекосит от ужаса и шока, когда фотограф выскочит из засады в кустах. В мечети картинки исключены. А в нашем мире мы спим с картинками и на них молимся, едим их и напяливаем на себя. Писатель, не открывающий своего лица, узурпирует святое место. Заимствует фирменную уловку у самого Бога.

— Или, Билл, он просто застенчивый человек.

"Улыбнулся", — отметила она, глядя в видоискатель. Через объектив он был виден яснее. Взгляд целеустремленный, не бегающий попусту туда-сюда; лицо в красивых морщинах — точно вышивальщицы постарались, украшая лоб и уголки глаз. Позируя Брите, люди часто как-то подтягивались под напором ее взгляда: ведь как только она снимала крышку с объектива, ее охватывала безудержная жажда — жажда заглянуть в глубины.

— Сказать вам одну вещь?

— Скажите.

— Я боюсь разговаривать с писателями об их работе. Так легко что-нибудь ляпнуть. Не опускайте подбородок. Вот-вот, теперь лучше, мне нравится. Я им так и не овладела, их тайным языком. Я провожу с писателями очень много времени. Я их люблю. Но этот ваш дар, принося неизмеримую радость, заставляет меня думать, что я чужая, что мне не дано освоить тот сокровенный язык, единственный, который вы признаете.

— Я только один сокровенный язык знаю — манию величия. Мне все чудится, что в этой комнате я вырастил себе двойника. Не будь этого самовлюбленного дурня, писатель давно бы сошел на нет. Я преувеличиваю муки творчества, муки затворничества, неудачи, злость, смятение, бессилие, страх, униженность. И чем теснее пространство моей жизни, тем больше я себя раздуваю. Если муки реальны, зачем их преувеличивать? Наверно, это для меня как развлечение — других-то радостей не осталось.

— Держите голову повыше.

— Держать голову повыше.

— Честно говоря, таких речей я не ожидала.

— Накопилось.

— Я думала, вы постоите передо мной несколько минут, соскучитесь и уйдете.

— Это один из моих недостатков — высказывать чужим людям, всяким там женщинам, заглянувшим на минутку, то, в чем никогда бы не признался ни жене, ни ребенку, ни близкому другу.

— Со Скоттом вы говорите откровенно.

— Со Скоттом я говорю. Но с каждым днем в этом все меньше нужды. Он и так все знает. Он стоит над моим мозгом, точно хирург с блестящим скальпелем.