Виктор Пелевин - Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда (Сборник)

Вдруг свет погас. Это произошло вне всякой связи с действием, и Степа решил, что отключилось электричество. Но через минуту сцену осветило оранжевое мерцание, и стало видно, что декорация изменилась. Над сценой парил огромный череп с похожим на пещеру открытым ртом. Изо рта бил свет – за ним виднелся помост, убранный восточными коврами. Со стороны зала ко рту вела лестница, похожая на авиационный трап. Бонд неподвижно лежал на полу – кажется, он был без сознания.

Раздались звуки жуткого распева – не то тибетского ритуала, не то какого-то северного камлания. С противоположных концов сцены к Бонду двинулись две темные фигуры в венецианских масках (увидев маски, Степа похолодел). Это были Два Королевских Батлера. Подойдя к Бонду, они подхватили его под руки и повели по лестнице вверх. Добравшись до рта-пещеры, они слаженными движениями развернули его лицом к залу и опустили на четвереньки.

Степа увидел человека в покрытом вмятинами шлеме с синим плюмажем, похожим на струю дыма. Он очень медленно и плавно перемещался по убранному коврами помосту, словно перетекая из одной позы в другую. Кроме шлема, на нем была военная майка и камуфляжная мантия с черной надписью «NEBUCHADNEZZAR». Степа вспомнил, что так звали древнего царя, и догадался, что это Царственный. Подойдя к Бонду, Царственный остановился, сложил пальцы в замысловатую мудру и, что-то восклицая, несколько раз ударил его бедрами в зад, а затем победительно толкнул ногой. Бонд обрушился по лестнице вниз, и свет снова погас.

«Навуходоносор, – думал Степа в темноте, – это на принца Чарльза намек. Так протестанты Карла Первого обзывали перед тем, как голову отрубить. Про это еще у Дюма было в «Двадцать лет спустя». А недавно, Мюс рассказывала, у них какого-то мужика изнасиловали во дворце, и батлеры как раз участвовали... Но почему тогда рыцарский шлем? Принц Чарльз ведь не военный... Или как раз для того шлем и все остальное, чтобы формально нельзя было сказать, что это принц Чарльз? Мол, Царственный, и все тут. А то у него небось тоже три адвоката в противогазах. Как у Мадонны...»

Современное искусство, как всегда, было малопонятным и не особо аппетитным. Но Степу поразило то, как двигался Царственный, – его шаги, похожие на замедленный танец, вызывали неподдельный страх. Что-то подобное Степа видел в фильме «The Cell», когда огромная женщина-культурист несла бесчувственную Дженифер Лопес на суд национального подсознания.

Когда свет зажегся, ни Царственного, ни Королевских Батлеров на сцене не было. Вернулась прежняя декорация – «Астон-Мартин» и многоярусная конструкция, только из ее ниш исчезли разноцветные фигуры. Бонд по-прежнему лежал на полу.

Придя в себя, он кое-как встал на ноги, поправил бабочку, подошел к краю сцены и долго вглядывался в зал, словно «ища человека». Затем он тихо и страшно спросил:

– Do they take me for a simpleton? [34]

Внезапная смена языка произвела впечатление – по Степиной спине пробежали мурашки. Это явно был не Р. Ахметов, а английские драматурги.

Бонд забрался в «Астон-Мартин» и произнес оттуда последнюю часть своего монолога, минорную, упомянув какую-то «слишком тугую плоть» и гниль, поразившую Датское королевство.

«Всюду эта политкорректность, – подумал Степа. – Скоро ни одну вещь нельзя будет назвать своим именем».

Оглушительно заиграла песня Меркьюри «Show must go on», и заработал поворотный круг. Бонд, раскорякой стоя в «Астон-Мартине», уплыл за кулисы, въехав прямо в нарисованный на них белый лотос. Представление кончилось.

Раздался шквал аплодисментов. Степа не хлопнул в ладоши ни разу – пьеса показалась ему отвратительной. Бонд всегда был для него героем занимательного комикса и симпатичным малым. Было загадкой, почему Сракандаев и многие другие до такой степени радовались его унижению, что аплодировали стоя. Кроме того, Степа не знал, как объяснить висевшую над сценой надпись «United Queerdom» – то ли это дурацкий гэг, то ли ножка буквы «n» потерялась в складках ткани, и стало казаться, что это «r».

«Может быть, – думал Степа, – это порыв квасного патриотизма, вызванный тем, что англичане не выдают нам чеченских эмиссаров? Компенсация за десятилетия национального позора и деградации? Или, наоборот, зрители узнали в прозрачной метафоре судьбу русского человека, посвятившего жизнь Отчизне?»

Видимо, последнее было ближе всего к истине – протискиваясь к выходу вслед за Сракандаевым, Степа ловил обрывки чужих разговоров: