Максим Кантор - Совок и веник (сборник)

Это не так. Наоборот.

Тарасюк разбил ему нос и сшиб на землю. Ботинком наступил на лицо.

Я полез в драку.

Я не то чтобы умею драться, но могу долго не падать.

Туруханский давно уже ушел домой, когда они меня отпустили.

Прошла неделя, я столкнулся на улице с Тарасюком. Он нес продукты из магазина, узнал меня и окликнул.

– Хотел я тебе, суке, ребро сломать, да, думаю, родителям нажалуешься.

– Я бы не стал, – сказал я серьезно.

– Другой бы сучонок стукнул.

Туруханский же при встрече заметил:

– Главное – сразу упасть. Лежачего они долго не бьют. У них есть своеобразная бандитская этика.

Я их обоих давно не видел. Тарасюк, верно, спился и помер. Туруханский, думаю, эмигрировал. У его папы вышел роман. Кажется, что-то свободолюбивое.

Искра Лизогубова вела урок по литературе. По обыкновению она сняла очки и сказала:

– У меня дальнозоркость, я прекрасно вижу самые дальние парты. Не вздумайте списывать – все увижу.

Ее боялись, и это объяснялось просто: Лизогубова учила банально, но страстно. Упрекнуть ее можно было в излишней последовательности. Людей ведь если что сближает, так распущенность.

Приоткрылась дверь, худой человек поманил ее в коридор.

Там он предъявил удостоверение.

– У вас есть ученик, Паухов. Отошлите его сейчас же, во время урока, в учительскую. Там мы его без всякой паники и возьмем.

Три других участника операции стояли в стороне. Искра кивнула.

Паухов почуял неладное; в момент опасности появляется особое чутье.

Потребовалось срочно найти книгу в учительской. Он шел, но медленно. Уже приблизился к двери, но замер. Повернул прочь.

И тут его ударили по голове. Била Лизогубова, портфелем со школьными диктантами. Она выжидала за углом. Паухов повалился на пол.

– Вот он, берите его! – дико крикнула учительница.

Четверо тренированных мужчин навалились на восьмиклассника.

Он был вор. Его судили; свидетелями вызывали учеников, которые могли случайно видеть краденое.

Худой – следователь – сказал одному:

– Ваша литераторша – зверь.

Впрочем, он знал только то, что она исполнила его просьбу.

Гусев был еврей. Казалось бы: ну еврей и еврей. С кем не бывает. Наплюй.

Но Гусев переживал. Дело в том, что по паспорту он был русский, как и его отец. И имя, и отчество, и фамилия у него были совершенно русские. Только мама была еврейка, но она давно умерла, и про ее национальность никто не знал.

Даже жена у Гусева была русской. Блондинка по фамилии Крысина, и работает медсестрой, как ни посмотри – ничего еврейского. Ан нет, выяснилось, что и у нее мама – урожденная Рабинович.

И всегда так случалось, что они попадали в глупейшие положения. Придешь в гости, поешь, и разговор вдруг зайдет о евреях.

И скажем, кто-нибудь за столом брякнет: «Жиды Христа распяли», – или что похлеще.

И всякий раз Гусев с Крысиной испытывали противоречивые чувства.

Они недоумевали, стали бы при них говорить такое, если б их еврейство было общеизвестно.

Или это даже своего рода провокация, чтобы вывести их на чистую воду.

Или кому-нибудь уже все известно, и он сознательно норовит оскорбить.

И как прикажете реагировать?

Им всегда хотелось заспорить, но одновременно казалось, что это будет искусственно.

Как-то раз Гусев в шутку возразил, что, мол, Христос сам был еврей, но тут же застеснялся своей напористости.

Дома, жене, он сказал:

– Все-таки правильно, чтобы с антисемитизмом боролся кто-то с абсолютно чистой родословной. Куда убедительнее, когда совершенно русский человек с русской фамилией выступает против национализма.

– Но у тебя же русская фамилия.

– Русская-то русская, – заметил Гусев, – но обернуться по-всякому может. Знаешь, как было в пятьдесят втором? Ногти вырвут – и пулю в затылок. Только мозги веером по стене.

Обедали молча.

Или случалось ему идти по улице, и вдруг кто-нибудь в спину кричал: «Еврей!» Может, и не ему кричали, но Гусев вздрагивал. И как себя повести? Обернуться? Сказать: «Замолчи, гад, я не еврей»? Или наоборот: «Заткнись, фашист, да, я еврей»?

Если разобраться, думал Гусев, в слове «еврей», в сущности, и нет оскорбления. Говорят ведь, допустим, «немец» или «японец». Японец же не обидится, если его японцем назвать. Но стоило произнести про себя слово «японец», как делалось понятно, что это далеко не «еврей».

И если для проверки даже самым ругательным способом выговорить слово «японец», а потом сразу же «еврей», эффект будет совершенно разный.