Наталья Арбузова: Тонкая нить (сборник)

Люблю тебя в зелень одетой, земля. Мыслью к тебе возвращаясь от неба, хочу опять услышать шелест и плеск. В прекраснейший день творенья, деревья, вы созданы. Вы невинность планеты, погубим – назад не вернем. Примерно такие слова мелькают в голове Антона Кригера в момент пробужденья. В два окна из четырех уж видна всякая муть, третье загорожено почти вплотную возводимым гаражом, и лишь одно по-прежнему целиком заполнено трепетом берез. Молится им, точно есенинский дед осинам – может, пригодится.

Не хотел смотреть, нечаянно взглянул на серую стену гаража – Donnerwetter! Маматовы пошли класть второй этаж. В дверь колошматит дуравый сосед Петр Карпыч. Еще не стар, но слабый мозг рано сдал. Вздор так и лезет. Сует Кригеру его же мобильник – звони, Ильич, вызывай… а то поздно будет. Кого вызывать, Карпыч? Да БТИ (бюро технической инвентаризации). Карпыч, они по звонку не поедут… Надо прийти, заплатить три тыщи… И сегодня воскресенье… Тебе-то что? Как что, Ильич? тень до моего огорода ляжет. Карпыч, такие длинные тени по утрам и вечерам, когда тень к тебе не глядит… а дневная тень даже до моей дорожки не достанет. А где она, Ильич, твоя дорожка? срыли ее. Правда твоя, Карпыч… но погляди. Начинает рисовать в блокноте вроде Роальдова, где солнце и какой длины тень. Ильич, а если они третий этаж построят? Шутишь, Карпыч? у них фундамент не выдержит… я видел, как его заливали… очень скупо… вот настолько. Рисует в блокноте. Ильич, ты как Роальд. И тут же, легок на помине, подваливает Роальд. Карпыч кричит ему в ухо, но тот все понимает шиворот-навыворот: злодеи Маматовы ломают гараж Карпыча. Роальд начинает давать советы Карпычу, тоже довольно тугому на ухо. Глухой глухого звал к суду судьи глухого. А Саня уж заводит: ведь это был мой первый раз… В будни тишина с одиннадцати до семи, в строгом соответствии с законом. В воскресенье дают поспать – вернее, сами спят – до девяти. Гуманно, но Антон Ильич опять не успел слинять из дома – то Карпыч, то, еще того хуже, Роальд. Хватается за брюки, выталкивает собеседников и с блокнотом в руке – ручка прицеплена к картонке – бежит к Зизи, живущей ближе к лесу, попить молока вместо завтрака. Антенны Роальда делают ему кникс, до соснового бора рукой подать, и Кригер уж сам не знает, кто он такой – философ или поэт. В общем, Владимир Соловьев. Идет, мурлычет – молоко хлюпает в животе. Звонит к Нине – про Ярослава даже в мыслях нет. Уже ушла. Сейчас он ее (их, Антон Ильич, их) догонит. Нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой, единого прекрасного жрецов. Бог с ним, пусть примазывается. Даже если он в строгом смысле слова не поэт – философия тоже прекрасна. Во всяком случае, его. Праздный счастливец… хорошо, что в момент этой заварушки с голосовыми связками ему стукнуло шестьдесят. Еще вдобавок к своей однокомнатной квартире унаследовал такую же теткину. Сдал, хоть и кое-как. Теперь может не осведомляться о цене плеера. Это так, по привычке. Марксизма никогда не преподавал, занимался серьезными вещами на голодном пайке. В вуз попал всего десять лет назад. Как пришло, так и ушло. Прощайте, терпеливые глаза немногих жаждущих ответа. Серьезных вещей на его жизнь хватит и еще останется. Нина расписывает церкви, Ярослав делает мини-панорамы сражений с ребятишками в патриотическом клубе. Если и счастливцы, то далеко не праздные. Завиднелась вырубка. Нина (с Ярославом) сидит на утреннем солнышке. Бросился к ней (к ним), но березовые дриады окружили, закружили, подставили босую ножку, повалили, точно ствол. Пан уставился из-за пня, притащились Зинаидины козы, предводительствуемые обнаженными Дафнисом и Хлоей. Когда схлынула морока, солнце стояло высоко, а Нина – с Ярославом – не заметив его, лежащего, ушла. Сколько он тут провалялся? Да порядочно. Пора за полдничным молоком. Получил его, но никак не отойдет от калитки. Стоит под одинаковыми липками, осмысливает услышанное. Зизи собирается валить стадо – ей хочется быть молодой, красивой и свободной, а не торчать в хлеву. В конце концов, она всего на год старше Антона Ильича. Уж заодно прирезала бы и Пана, пастораль заканчивается. Нет, не совсем. По улице прогуливается Зинаидин внук с девчонкой – слушают музыку с одного плеера, похожи на Дафниса и Хлою. У них там, наверное, звучит флейта вместо попсы. Антон Ильич, прижав банку к животу, шагает к Нининой калитке – ему необходима компенсация за несостоявшуюся встречу на вырубке. Калитка и правда Нинина, Ярослав тут без году неделя. Заперта длинным гвоздем, вдвинутым в просверленный столб. Антон Ильич этот секрет знает, и в два прыжка уж у крыльца. Выходит Нина с бесплатным приложеньем. Отправляются втроем за дом, где недавно – уже при Ярославе – вырублены старые яблони. Бывало, Антону Ильичу разрешалось подбирать падалицу – в урожайный год Нина ее закапывала. Теперь получилась лужайка, на ней плетеные кресла с чинеными сиденьями. Полдничное распитие молока плавно переходит в ужин, и уже трудно поверить, что на свете есть Маматовы. Давайте играть так: они еще не тронулись из города Бекабада. Изменим прошлое – все окажется несостоявшимся, непроисшедшим, как в «Жертвоприношении» Андрея Тарковского. Что для этого нужно сделать? Ответ вертится в голове Антона Ильича, подсказанный фильмом, но наружу не всплывает. Конечно же, Нина, а не Мария… она повелительница прошлого и будущего… ее угловатое тело несет в себе панацею от надвигающейся глобальной катастрофы. И уже вслух, безо всякого перехода: «Говорил и буду говорить… десакрализация, сведение к обыденности любовного акта – трудно поправимая ошибка! Назад к язычеству! Отыграем хоть немного!» Нинина садовая мебель пританцовывает под спорщиками, сучья яблонь трещат в мангале. Яблоневые дриады под покровом мгновенно спустившейся тьмы кидаются друг в друга призрачными яблоками.