Яков Шехтер - Поцелуй Большого Змея

Гуд-Асик нахмурился.

– Думаю, Вестник общины моей матери решил, что для меня лучше не получать от нее никаких сообщений. Я даже подозреваю, будто он передал ей от моего имени что-нибудь такое, после чего у нее самой пропала охота со мной общаться. А может быть, ей попросту сообщили, что я умер.

Он снова тяжело вздохнул и отвернулся. Мое сердце разрывалось от сочувствия.

– Гуд-Асик, – осторожно произнес я. – Но ты ведь можешь их сейчас отыскать. Во время одного из твоих путешествий.

– Именно это я и сделал, – улыбнулся попечитель. – Ты, Шуа, мыслишь одинаково со мной. Не зря нас соединили вместе. Скажи, ты хоть понимаешь, что такой поступок – грубое нарушение правил?

Я кивнул.

– И я понимал, – продолжил Гуд-Асик. – И потому много лет не решался даже приблизиться к нашей деревушке. Лишь спустя десять лет, после посещения Антиохии, Александрии и Рима, я решился…

– Ты был в Риме? – перебил я его.

– Был, – ответил Гуд-Асик. – Успокойся, ничего интересного. Толпы народу, вонь, толкучка, сплошная духовная нечистота. Ессею лучше там не появляться, уж больно грязно.

Я вспомнил рассказы матери о величии и блеске покоев кесаря и спросил:

– А дворец императора, Колизей, форум – там тоже грязь и толкучка?

– Нет, но ты туда не попадешь, в тот Рим тебя не пустят. А значит – его не существует. Однако мы отвлеклись. Так вот, выполняя одно из поручений Наставника, я позволил себя немного отклониться и вместо самой короткой дороги пойти чуть более длинной. Она, как ты понимаешь, проходила через нашу деревню. К тому времени я уже основательно овладел искусством хамелеона и мог без боязни быть узнанным пройти мимо дома, где жила мать.

– А как ты узнал, где она живет?

– Узнал, Шуа, узнал. Нет преграды, которую не преодолеет желание. Мать сидела на крыльце и перебирала ячмень. Я сразу ее узнал, хоть прошедшие годы сильно изменили ее внешность. В моей памяти она оставалась красивой и молодой, теперь же передо мной предстала утомленная жизнью женщина, с начинающими седеть волосами и узкими морщинами в уголках рта.

– Но как ты мог видеть ее волосы, Гуд-Асик, разве она …

– Да-да, именно так. По обычаю детей Тьмы она сидела без головного убора. Возможно, Вестник был прав, оберегая мой покой в обители. Возможно…

Женщина равнодушно посмотрела на меня и перевела взгляд на корзину с зернами. Я подошел поближе и стал расспрашивать дорогу на Иерусалим. Она отвечала ровным, безучастным голосом. Ничто в ней не зашевелилось, ничто не подсказало, что перед ней стоит пропавший сын.

На крыльцо выбежала девушка. Возможно, это была моя сестра, однако я не узнал ее.

– Может быть, ты хочешь перекусить, путник? – спросила мать, но я, конечно же, отказался.

Перед тем, как уйти, я притворился, будто должен переобуть сандалии, и довольно долго возился с ремешками, украдкой поглядывая на мать. Я искал в себе хотя бы тень сыновней любви или почтительности, но не нашел даже тени. Десять лет в Хирбе-Кумране смыли с меня прежние эмоции и привили иные, непонятные сынам Тьмы чувства. Возясь с сандалиями, я понял, что с этой женщиной меня больше ничто не связывает. Поняв это, я решительно затянул ремешки, попрощался и ушел. Только у поворота дороги я позволил себе оглянуться, но тщетно – крыльцо уже опустело.

В комнате воцарилась тишина. Гуд-Асик, мой попечитель и наставник, сидел рядом, чуть прикрыв глаза. Его рассказ словно сломал во мне какую-то внутреннюю преграду, и я в порыве соучастия, прикоснулся к его плечу. Гуд-Асик вздрогнул и резко отстранился.

– Шуа, – в его голосе было больше удивления, чем гнева. – Шуа, разве тебе не объяснили, что ты не имеешь права прикасаться к избранным?

– Ох, – я опустил голову, – говорили, конечно. Я совсем забыл.

– Ладно, – голос Гуд-Асика смягчился. – Ты ведь пришел сюда прямо после окунания и не успел ни к чему прикоснуться?

– Да, верно.

– Ладно, – произнес он еще раз, но уже обычным тоном. – Впредь постарайся помнить об этом.

Событие, которое могло оттолкнуть меня от попечителя, произвело обратное действие. Поведение Гуд-Асика смело последние остатки отчуждения, и я готов был рассказать ему все, до последней крошки.

– Это же хамелеон! – попытался возразить мой внутренний голос, но я прикрикнул на него. – Сейчас он не хамелеон, сейчас он не притворяется.

– Откуда ты знаешь? – упорствовал голос.

– Я знаю, я чувствую это с абсолютной точностью.

– Но разве можно доверять ощущениям? – вкрадчиво спросил голос. – Лучше всего мы обманываем самих себя. Учитель Малих не устает это повторять.