Александр Киров - Последний из миннезингеров (сборник)

Львович неожиданно повернулся ко мне.

– Сань, а хочешь, я тебе песню одну сыграю?

Он был битый-перебитый жизнью – Львович. За пару лет до этого перекура у него погибла в аварии дочь. Еще раньше – умерла жена. Лет десять между этими событиями он беспробудно пил, а потом резко бросил. Жил бедно – вместе с сыном, невесткой и внуком. В свободное от уроков время мастерил из дерева мебель. Мы с ним и не общались-то особенно. Здоровались, перебрасывались парой слов. Помню, он рассказывал однажды, как во время службы в армии пошел в самоход и провалился в канализационный люк. Ругал последними словами двоечников, причем в глаза. И вообще – мог так припечатать словом, что с ним в принципиальных вопросах предпочитали не связываться.

Львович дорабатывал до пенсии последнюю неделю.

Пока мы шли к его маленькому музыкальному кабинету, я заново присматривался к своему спутнику. За десять лет нашего знакомства Львович как-то потускнел, поблек. Одевался в стиле то ли тридцатых, то ли сороковых. К мешковатому пиджаку и странным черным брюкам прилагались до блеска начищенные кирзовые сапоги. Говорили, что раньше он был красив, замечательно хорош собою.

– Максим Перепелица! – говорили пожилые преподавательницы и почему-то протяжно вздыхали при этом.

Мы зашли в кабинет. Львович довольно свойски кивнул мне на стул.

– Садись.

Потом он взял в руки старый, зеленый, местами оббитый и вытертый до белизны баян.

– Вот послушай. Эту песню я еще в музыкальном училище написал. Перед армией. Потом забыл про нее. А сейчас вот вспомнил почему-то. Слушай.

Я не самый тонкий знаток музыки. В мою душу, пока Львович играл, негромко напевая ничем не примечательные слова, залихватски встряхивая время от времени седой гривой, врезались две темы. Щемящая печаль, разрезающая душу напополам, и молодецкая удаль, которая отбрасывала грусть-тоску прочь. Но печаль возвращалась, густой вязкой волной покрывая разухабистую молодость. И так до бесконечности.

Устав, Львович оборвал мелодию.

– Вот. Не знаю, почему сейчас вспомнилось.

– Здорово, – развел я руками. – По-моему, это классика.

– Спасибо, – хлопнул меня по плечу Львович.

Через минуту я вышел из музыкальной кабинки. После этого я не видел Львовича несколько лет, а только слышал о нем. Говорили, что на пенсии он руководил хором, потом бросил самодеятельность, опять запил, шатался по городу, занимая полтинники и сотни.

Встретились мы только сегодня, через семь лет после премьеры той песни, которую, как выяснилось, никто, кроме меня, не слышал. Я вошел в здание своего колледжа и вздрогнул, столкнувшись с женщинами в черных платках. Нашу столовую во внеучебное время сдают в аренду, и, когда в спортзале девчонки и мальчишки режутся в волейбол, за стенкой, бывает, поздравляют юбиляров. А сегодня поминали усопшего. Льва Львовича. Но не того, о котором я рассказал, а его сына.

Когда я, отведя пару, сдавал ключи от кабинета, музыкант стоял у вахты, тяжело опершись о застекленную будку.

– Мои соболезнования, Лев Львович, – скупо обронил я, пожав ему руку, и придержал другой рукою локоть.

– Здравствуй, Саша, – приветливо кивнул мне Львович так, как будто мы не виделись всего пару дней.

На крыльце я закурил сигарету и, пока затягивался терпким дымом, отчетливо вспомнил окончание песни Льва Львовича. Странно, однако на этот раз пришли слова, тогда как мелодию песни я забыл напрочь: