Наталья Нестерова - Воспитание мальчиков

— Заключительный диагноз — через три недели, — сказала маме психолог, — когда обработаем тесты. Но уже сейчас, предварительно, могу вам сказать, что страхи ваши преувеличены. Кто у меня вызывает настоящую тревогу, так это ваш младший сын.

Они посмотрели на мальчика, который водил машинки туда-сюда под окном.

— А что с ним? — удивилась мама. — Он у нас такой спокойный, ласковый, не то что старший.

— Это и настораживает, — нахмурилась психолог.

Она понимала: психически здоровый двухлетний

ребенок не может катать машинки почти три часа подряд.

Итог этой истории: у младшего сына обнаружилась олигофрения, с которой долго и безуспешно бились. А из старшего буйного вырос замечательный человек, который всю жизнь опекал умственно отсталого брата.

Примеров тому, как из идеальных детей вырастают нравственно незрелые личности, немало. Но еще больше примеров: из буянов и непосед получаются активные, целеустремленные человеки. Далеко ходить не надо — мои собственные дети, которые не раз шокировали окружающих своим поведением, а у меня вызывали отчаяние: что вырастет из этих хулиганов?

Никита с младенчества проявлял блатные наклонности. Он рано начал говорить, то есть произносить слоги. Ему было восемь месяцев, когда при очередном осмотре врач записала в медицинской карточке: «Произносит отдельные слоги». Из невинного лопотанья: ба-на-ва-па — к десяти месяцам осталось почему-то вульгарное «бля» и «ху», которые он твердил постоянно. Стыдно было с ним на люди выйти. Окружающих шокировало, что малыш, сидящий у мамы на руках, матерится как сапожник. Когда Никита научился говорить словами, складывать их в предложения, ситуация нисколько не улучшилась. Непостижимым образом своим детским умишком он вылавливал в человеческой речи выражения, отличные от нейтрального смысла. Замечу, что в нашей семье даже «черт подери!» не употреблялось, а самым крепким выражением было «холера!», которое использовала бабушка Саша, когда рушилась полка со всей посудой и у нас не оставалось ни одной тарелки или чашки. Но ведь была уличная речь и проклятый телевизор.

Смотрим фильм. Партизана расстреливают фашисты.

— Стреляй, падла! — рвет на груди рубаху партизан.

— Мама, что такое падла? — тут же спрашивает Никита.

— Не обращай внимания, — отмахиваюсь, чтобы ребенок не концентрировал внимания. — Смотри, сейчас наши на фрицев нападут.

Не тут-то было. Никита сползает со стульчика и шмыгает из комнаты. Я ловлю его в тот момент, когда он уже постучал соседке по питерской коммунальной квартире в дверь, старушка на пороге.

— Марья Геворгивна, ты падла? — блестя глазками, спрашивает Никита.

К счастью, восьмидесятилетняя соседка была туга на ухо.

— Да, маленький, — отвечает она, — заходи, я тебе конфетку дам.

В овощном магазине. Дедок с трясущимися руками хотел переложить лук в матерчатую авоську, но рассыпал.

— Вот старый дурак! — громко заявляет Никита.

И хотя мой сын ползает по полу, собирая головки лука, складывает их дедушке в авоську, я удостаиваюсь осуждающих взглядов продавцов и покупателей.

В какой-то момент ростки бандитско-блатных наклонностей Никиты довели меня до слез. Ему двадцать раз было говорено, что его книги — это его книги, а наши со стеллажей трогать нельзя. Ушла на кухню, где готовила еду, возвращаюсь. Никита вытащил запретные книги, раскрыл их, выстроил дорожку и ходит по страницам бесценных сочинений Чехова. С интересом скосился на маму: как я буду реагировать. Не ожидал, что я рухну на стул и заплачу. Ведь еще от вчерашнего не отошла.

Вчера произошло следующее. Собираемся на прогулку. Зима, мороз, ребенка надо одеть быстро, чтобы не взопрел, а одна галошка на валеночек никак не находится.

— В более, в более, — твердит Никита, сидя на полке с обувью и болтая ногами.

«В борще», — с ужасом перевожу я с детского. Мария Ивановна, другая соседка по коммуналке, сегодня варила борщ. До сих пор испытываю перед ней, давно покойной, вину. Не призналась в поруганности блюда. Галошку Никитину я из борща выловила, под краном отмыла, натянула сыну на валенок и бегом на улицу. В Адмиралтейском скверике Никиту схватила за грудки и трясу:

— Как ты мог? Зачем ты галоши соседям в кастрюли кидаешь?

Никита поднимает руки вверх и выскальзывает из шубки, как сосиска из оболочки. Замерзнет. Надо быстро расстегнуть пуговицы на шубке, надеть на сына, укутать. Чтобы он и второй раз, и третий проделал тот же фортель. Ему весело, и мне никак не удается втолковать своему ребенку, что проказы бывают милыми, а бывают и недопустимыми. Никита смеется, а мне хочется схватить его и запустить в сугроб.