Марина Ахмедова - Дом слепых

– Что вы говорите! – воскликнул ящик. – И как мускат на вкус – не изменился?

– Да как вам сказать, небольшая горчинка появилась, но, одним словом, есть можно. Так… что там еще у вас в рецептике?

– Полкило моцареллы и пятьдесят грамм пармезана… Признайтесь, Пахрудин, этого в вашем холодильнике нет… – Ящик весело подразнил собеседника.

– Эге-ге! Да в моем холодильнике даже устрицы в винном соусе водятся, не то что моцеран!

– Пармезан и моцарелла – сыры итальянские… – Ящик затаил дыхание.

– Надо поискать, может, и найдутся. – Пахрудин почесал тюбетейку. – Уважаемый, а брынзу нельзя ли вместо вашей поцареллы использовать?

Гул нарастал. Несложно было догадаться, что в этот момент над их домом кружат самолеты, оглядывают его с высоты, решая, достоин ли он стать их добычей.

– Я слышу странный шум, – сказал ящик. – Что там у вас происходит?

– Гости! Гости идут! – заорал Пахрудин.

– Видимо, много гостей? – поинтересовался ящик.

– Сто! Сто, так сказать!

Дом подпрыгнул и сдвинулся с места. Казалось, ухнуло и разорвалось не снаружи, а в груди самих людей, подброшенных вверх сетками кроватей. Ящик съехал на пол и зашипел.

– Друг! – завопил Пахрудин, уже лежа в обнимку с ящиком на полу. – Скажи хоть, как это блюдо называется?!

Ящик выплюнул на него шорох, шипение, несколько раз квакнул. Но как только Пахрудин ни тряс его, как ни кричал в микрофон, ящик больше ничего не сообщил. Тогда Пахрудин выдернул из ящика шнур микрофона, на корточках дополз до отверстия, высунул в него голову и закричал в микрофон: «Эй вы! Летите в другое место! Хоть на Багамы! Не до вас сейчас! Надоели! Не видите, люди делом занимаются! Зачем мешаете?! Надоели вы нам!»

То ли там наверху уловили волну Пахрудина, то ли просто уже сделали свое дело, но свист моментально прекратился, а гул унесся по небу вправо – может быть, в сторону Багам.

– Так я и не узнал, как блюдо называется, – негромко проговорил Пахрудин, прислоняясь спиной к стене и утирая тюбетейкой пот со лба. Его черные очки пристально смотрели в никуда..

Спала Люда без снов, а проснувшись, почувствовала во рту странный привкус – горьковатый и едкий. Такой, появляясь по иным утрам, не зависел от съеденного на ночь и всегда был не к добру. Совпадение то или самовнушение, но горечь во рту обещала горечь в событиях начинающегося дня. Дурные предчувствия, с которых началось утро, скоро себя оправдали.

Капля воды не спасла бы их от жажды, но даже ее не оставалось в подвале. И во рту было сухо, слюна не натекала в рот, стоило потянуть ее из-под языка.

Память возвращала Люду в ее квартиру, на кухню, к раковине, где из крана бил напор горячей и холодной воды. Сильная нескончаемая струя. Случалось, Люда открывала кран, чтобы вымыть посуду, уходила в комнату, а вода лилась и лилась. Люда зачем-то даже пыталась подсчитать, сколько ведер воды можно было бы набрать из-под крана за пять минут. Наверное, семь. Весь подвал мог бы пить их ровно семь дней – на день по ведру, если экономить. Положим, если бы каждый пил по стакану три раза в день, ведра бы хватило. От этой совершенно бессмысленной арифметики с воображаемыми ведрами и стаканами ей еще сильнее хотелось пить. В жажде у нее случался припадок суеверия – ей мерещился водный дух, который теперь наказывает ее за то, что лила воду впустую – в пустую мойку, в колено трубы, соединенное с нечистотами подземной канализации. Чистая, прошедшая один круг чистилища – из-под земли на небо, с неба снова на землю, – вода уходила в ржавое колено, неиспачканная остатками с тарелок, уходила без пользы, впустую уходила вода.

Крант во дворе уже давно не работал, его бетонную ванну доверху занесло мусором. Стоило Дусе слечь, как и он замолчал. Может быть, водный дух заключил с Дусей договор, подумалось Люде. Пока льется вода из кранта, в холоде которой Дуся полощет свои руки, река ее слепой жизни будет течь. Замолчит крант – угаснет Дуся. Дуся еще жила, но огонек ее жизни слабел и теперь тлел тусклым светом. Странное дело, подумалось Люде, вот слепые живут, всю жизнь не видя света, а в них самих свет горит. Горит – это без сомнения.

– Дочка, неужели не осталось ни капли? – уже в который раз за это утро спрашивала Дуся. – Мне бы только губы смочить, – бормотала она. – Обсохли совсем, ничего не чувствую.

Пересохшими губами Дуся хватала безнадежность подвала, но не чувствовала ими отчаяния дочери, которое готово было выплеснуться из Розы.

– Где я? – спрашивала Дуся, заблудившись в своем беспамятстве, и Роза отвечала ей крупными слезами – пресными, как лепешки, которые они все это время ели.