Гилберт Адэр: Любовь и смерть на Лонг–Айленде

Шагая но тротуару — не размашисто, как мне померещилось (иллюзия эта вызывалась, вероятнее всего, постоянно попадавшими в поле моего зрения встречными прохожими и была сродни тому эффекту, когда стоящий на железнодорожной станции состав обманчиво для сидящего в нем пассажира трогается с места, в то время как мимо него проносится встречный поезд), но тем же шагом, что и прежде, — я очутился на развилке улиц и задумался, следует мне обратить свои шаги вспять или же продолжать идти, покуда не развеется мой мальчишеский гнев. Но не успел я взвесить все «за» и «против», как решение было принято за меня. Пока я нерешительно топтался на месте, хлынул дождь. Не прошло и минуты, как уличные стоки переполнились водой, ручьи заструились по тротуару у моих ног, и все мои собратья–пешеходы, набросив капюшоны на головы, ринулись в укрытия.

Случилось так, что в эту минуту я оказался у входа в кинотеатр. Э то был один из тех дворцов наслаждений, каких построили немало в первые послевоенные годы для изголодавшихся по блеску, сказкам, фантазии и юмору люмпенов, готовых с легкостью капитулировать перед продажным очарованием продолговатого куска инобытия, именуемого серебряным экраном. Как много простодушных сердец начинали учащенно биться при виде алого бархата и дешевой позолоты этих залов, похожих на шкатулку для побрякушек, разукрашенных винегретом из лепнины, арабесок и барельефов, лжеегипетских фресок и псевдокитайской китайщины! И разве не начинали эти сердца стучать еще быстрее, когда гасли огни, раздвигался рюшевый занавес и весь зал от оркестровой ямы до балконa вглядывался в экран столь же пристально, как явившаяся на смотрины родия — в колыбельку новорожденного? Ведь писал же Гёте где–то, что Рим населен двумя различными, но мирно сосуществующими расами жителей: собственно римлянами и благородным собранием античных статуй, взирающих свысока на суетную толпу. Подобным же образом не одно поколение английских горожан прожило жизнь в тени иного пантеона — но не мраморного, а бесплотного пантеона целлулоидных призраков, перед блестящим и щедрым очарованием которого было просто невозможно устоять. Увы, каким грандиозным ни казалось некогда поддельное величие этих шедевров, следует признать, что ныне они обветшали ничуть не меньше тех, о которых писал Гёте, а музеи, в которых они демонстрировались, подобные этому кинотеатру на полдороге между Хампстедом и Сент–Джонз Вуд, с их стенами из бетонных плит, покрытых потеками и осыпавшейся выцветшей краской, пришедшие от небрежения в полный упадок, лишь свидетельствуют о том, что у истории нет обратного хода.

Для меня, однако, сей храм теней в настоящий момент являлся всего лишь убежищем от дождя, в котором я мог с комфортом (ибо козырек у входа явно когда–то давно был построен с расчетом на то, чтобы приютить в своей сени шумную и веселую толпу) переждать непогоду. Дождь уже непрестанно и безжалостно наносил удар за ударом в грудную клетку асфальта, так что я быстро зашел внутрь, старомодным движением отряхнул воду с воротника пальто и стал угрюмо созерцать залитую потоком воды транспортную артерию.

За свою жизнь я почти так и не изведал простых радостей хождения в кино: хоть это и звучит неправдоподобно, но я был в кино не больше чем десяток раз, причем неизменно при случайных и весьма не романтических обстоятельствах. Вспоминаю, например, как в компании двух слегка подвыпивших кембриджских приятелей я попал на дурацкую, безжалостно сокращенную экранизацию «Гамлета» с Лоуренсом Оливье в главной роли, или как однажды, совершая с женой обход магазинов Вест–Энда, мы зашли на какую–то идиотскую голливудскую комедию, которую ей кто–то присоветовал: речь в ней шла о похотливом парикмахере из Калифорнии, не человеке, а ходячем фаллосе каком–то, который мучительно пытался удовлетворить все женское население фильма. Именно после этой картины я поклялся, что никогда больше не зайду в зал кинотеатра, и клятву эту сдержал. Ни один режиссер никогда не обращался ко мне с предложением экранизировать один из моих романов. А если б и обратился, то, припомнив «Гамлета», парикмахерскую комедию и то немногое, что мне еще случилось посмотреть, я бы с нескрываемым наслаждением ему отказал.

Вообще я считал умение отказывать одним из моих наиболее развитых качеств; всякий, кто знает, что глупость мира сего может соревноваться только разве что с его уродством, легко меня поймет. Именно в тот миг, когда я это подумал, довольно неприятная саркастическая ухмылка коснулась моих губ: я внезапно осознал, что история с интервью еще далеко не кончилась и необъяснимое исчезновение интервьюера само по себе еще не означает, что в пьесе опущен занавес, ведь когда редактор этого жалкого самозваного «журнала для мужчин» позвонит мне с извинениями и попробует передоговориться на другой день, то я, избавленный от необходимости соблюдать профессиональную, да и обыкновенную светскую любезность, воспользуюсь возможностью высказать все, что я о нем думаю.