Гилберт Адэр - Любовь и смерть на Лонг–Айленде

Я открыл журнал. Первую страницу украшало «Письмо редактора» — очевидно, регулярная рубрика. «Всем хаюшки! — писал редактор. — Вот и лето пролетело (упс!), а за ним наступила осень (ууууууу!), так что самое время надеть на ножки шерстяные носочки и греться у камелька (любопытно, что это такое?) под звуки PP. Как это понимать — РР? Конечно как рок–н–ролл, а не как «Радио Ретро»! Спешу сообщить, что все наши зайчики и котики пришли к осени в отличной форме — вы не поверите, но я их часто вижу собственными глазками. Чувствую, у вас уже потекли слюнки!» В глазах у меня потемнело. Я понял, что если прочту еще пару абзацев подобной белиберды, то не смогу больше поручиться за свое психическое здоровье. Я перевернул страницу и нашел в оглавлении то, что меня интересовало: «Ронни Босток: 20 фактов, которые, могу поспорить, ты о нем не знала! Стр. 36». Рядом, в отдельном оглавлении для постеров, вложенных в номер, вместе с разнообразными Кирками, Шейнами, Ральфами, Джорданами и Фениксами, опять мелькнуло его имя.

Я не стал искать страницу тридцать шесть. Вместо этого я спокойно закрыл журнал, пробежался глазами по полкам, выбрал автомобильный вестник с огромным красным спортивным автомобилем на обложке, невероятно обтекаемым и хищным на вид, неловко вытащил его, чуть не порвав, а затем с некоторым смущением — уже не подлинным, а напускным (по моим представлениям, именно такое смущение должен был испытывать отец семейства, посланный дочерью–подростком за ее любимым чтивом, по поводу которого ему уже не раз доводилось в самой мягкой и осторожной форме высказывать свое неодобрение) — вручил выбранные мной журналы подкупающе апатичному продавцу и заплатил за них сколько полагалось.

На улице я свернул номер «Жизни звезд» в тугой цилиндр, чтобы случайный встречный не смог догадаться. что это за журнал, а затем избавился от автомобильного вестника, выбросив его в урну, крайне удачно расположенную прямо напротив газетного ларька. Затем пружинистым шагом я поспешил в свое хампстедское логово.

Я стоял перед зеркалом, висевшим над камином в моем кабинете. «Жизнь звезд» все еще лежала, нераспечатанная и нетронутая, на вершине толстой стопки моих материалов для «Адажио». Стоял я так уже долго, изучая свое отражение. Наконец губы отражения дрогнули и искривились в едва уловимой упрямой улыбке, лед треснул, и я улыбнулся зеркалу в ответ. «Если, — сказал я сам себе, — если порою я предпочитаю определенный стиль и становлюсь в определенную позу, то это исключительно потому, что я органически не способен посмотреться в зеркало, даже с целью проникнуть в собственную душу, без того чтобы не поправить узел на галстуке». И с этой мыслью (но исключительно потому, что галстук действительно оказался не в порядке) я поправил узел.

С румянцем на щеках, горя от нетерпения перед лицом встречи с объективной реальностью, в которой живет существо, до сих пор, до этой самой минуты, бывшее для меня не менее призрачным, чем искривленные лики горгулий, являвшихся мне ранее во сне (поскольку, как это ни удивительно, больше они не являлись), я развернул журнал и дрожащей рукой раскрыл его на странице тридцать шесть. Первое, что я увидел, оказалось цветным постером. На ней Ронни (я уже называл его про себя исключительно по имени) был показан в профиль, в духе Йозефа Карша, правда, его серьезный взгляд при этом был направлен прямо в объектив, а подбородок каким–то не совсем удобным образом покоился на костяшках пальцев левой руки, причем большой палец был слегка направлен в сторону шеи. На нем была сорочка в серо–голубую вертикальную полоску, явно пошитая на заказ, чего я совсем не ожидал; выглядела она так, словно ее только что извлекли из коробки, о чем свидетельствовала безупречная складка, шедшая от плеча до локтя и дальше до широкой манжеты, которая была так сильно накрахмалена, что стояла колом вокруг тонкого, безволосого мальчишеского запястья. Точно так же топорщился кокетливо расстегнутый воротничок с двумя широкими отворотами, еще более кокетливо подогнутыми к шее, повязанной серым шерстяным платком. Именно этот расстегнутый воротник и шейный платок придавали Ронни сходство с типичным учеником английской частной школы. О школе напоминала и принятая им поза, такая, словно он слегка перегнулся через спинку стула; поза эта заставила меня подумать (несмотря на то, что изо всех сил старался отогнать от себя эту пошлую мысль) о школьнике, приговоренном старшими товарищами к порке розгами.