Денис Соболев - Четырнадцать сказок о Хайфе

Щенком ретривер помнил себя плохо. Вероятно, его любили, как и любого другого щенка, потому что люди редко заводят щенков, чтобы ненавидеть. Наверное, завести его попросили дети, потому что у соседских детей был щенок, он был «ужасно симпатичным», и им хотелось такого же. Уже потом ретривер понял, что значительную часть того, что делают и дети, и взрослые, они делают потому, что им хочется такого же, как у соседей, но только лучше или больше. Эти ранние воспоминания были отрывочными — скорее картинки, чем истории, — и он не знал, как связать их между собой. К тому же он не знал, что из этого и вправду было на самом деле, а что он придумал потом, бесконечными ночами на мокрых и холодных улицах зимней Хайфы. Щенком он помнил нескончаемые ссоры между взрослыми, с криками и бранью, и их ссоры с детьми, но он не понимал ни их смысла, ни их причин. Вместо того чтобы вслушаться и постараться понять, он забирался под тумбу, чтобы переждать, пока все пройдет. Там под тумбой он мог сидеть часами, и там было хорошо; крики и проклятия проносились над ним, как грозовые облака по высокому весеннему небу. Он слышал повторяющуюся фразу «ну и катись в свой Нью-Йорк, если он тебе так нужен», но так и не смог понять ее смысл. Нью-Йорк представлялся ему таким особым светло-голубым облаком, где все правильно и хорошо и все счастливы. И он думал, что, наверное, когда-нибудь так оно и будет. Когда он был совсем маленьким, он представлял себе, что там, в Нью-Йорке, собаки могут лежать на облаке, свесив лапы, а весь мир медленно проплывает под ними. Он как-то даже видел по телевизору яркий нарисованный фильм — из тех, которые он смотрел с детьми, — где собака лежала на облаке, тихо мурлыкала себе под нос какую-то песенку, и он думал, что так, наверное, и происходит в Нью-Йорке.

После ссор Дафна подходила к ретриверу, плакала, гладила и говорила: «Укуси его, он нас совсем сжил со свету». Тогда, по крайней мере поначалу, он начинал лаять и бросаться на Йорама, потому что думал, что знает, на чьей стороне правда; а Дафна кричала: «Укуси его, укуси» — и хлопала в ладоши. В эти моменты от нее исходил запах слез, пота и еще странный кислый запах, который тогда еще ретривер не знал, как назвать; но когда он подрос, он понял, что это запах ненависти. Йорам жестко и холодно отодвигал его, иногда поднимал за ошейник, реже отбрасывал ногой, надолго уходил. Он мог исчезнуть и на несколько дней. Когда он возвращался, от него пахло дымом, духами, женским телом, но чаще перегаром; много позже одна из женщин, накормивших ретривера, со слезами сказала ему, что от нее пахнет свинством и отчаянием. С этого момента он уже знал, как назвать этот знакомый перемешанный запах алкоголя, женского тела и дешевого дезодоранта. Детям ретривер тоже быстро надоел. Он был скучной игрушкой, его было невозможно наряжать, к нему не было дополнительных частей — из тех, что продаются в больших красочных коробках, — из него невозможно было даже стрелять. К тому же с ним нужно было гулять. Но ни дети, ни взрослые не хотели ради этого вставать утром — когда еще можно продолжать спать, — отрываться от телевизора с его движущимися красочными картинками и громкой чарующей музыкой или возвращаться раньше времени из гостей. Они пытались заставить друг друга с ним гулять и ссорились из-за этого еще больше, а Дафна кричала: «Вы же мне обещали. Иначе бы я не взяла эту чертову собаку».

Она часто попрекала им детей и Йорама — так же как попрекала Йорама тем, что он не занимается детьми, — и ретривер стал чувствовать, что он все больше и больше превращается для них в обузу. Дети с раздражением пристегивали к нему поводок и тащили на улицу, и от их рывков у ретривера болела шея. «Тупое животное, — как-то мрачно сказал Дани, — из-за тебя опять шляться по этой жаре», — и дернул его с такой силой, что чуть было не упал сам. Ретривер старался быть полезным зверем, исполняя все то, к чему — как ему казалось — его обязывал долг благодарной собаки. Он вскакивал по ночам по первому шороху, защищая дом от воров; лаял на всех, кто мог бы угрожать детям. Соседи даже как-то вызвали полицию, когда он ночью стал лаять, почувствовав чужую бродячую собаку, зашедшую к ним в подъезд. «Ну и злобную вы вырастили тварь», — сказал как-то Йорам. «Под стать тебе, — ответила Дафна, — и к тому же жрет, как пылесос». Его окатило холодным водопадом ненависти. Ретривер стал стараться есть меньше, но — как ему показалось — никто этого даже не заметил. Он старался во всем участвовать — распаковывать еду, которую приносили из супермаркета, помогать убираться. «Эта собака опять под ногами! — кричала Дафна детям. — Да уберите же ее куда-нибудь!» В один из таких моментов Йорам с раздражением его пнул — хотя и не больно; подражая ему, ретривера стали пинать и дети. Ретриверу было больно, обидно, но не до озлобления, а скорее до тупой непроходящей внутренней боли; а еще он постоянно обвинял себя в том, что не может сделать так, чтобы все было хорошо, и чтобы он был им дорог, и чтобы его любили. Тогда он начал стараться занимать как можно меньше места. Ретривер не просился гулять, пытался лежать на одном месте; а когда дети смотрели телевизор, он просто устраивался рядом с диваном, положив голову на лапы, и вместе с ними смотрел на экран.