Денис Соболев - Четырнадцать сказок о Хайфе

Впрочем, еще до этого для Яэли и Игаля многое изменилось. Как-то, стоя у окна, они рассматривали книгу с картинками. «Что же мы теперь будем делать?» — спросил Игаль; Яэль прижалась к нему, подняла руки и обхватила его за шею. И это было снова то же самое тепло невидимых, недостижимых и таинственных тропических островов. Игаль поцеловал ее: сначала в лоб, потом в щеки, наконец, в губы. Они остановились, как-то деловито переглянулись, и Игаль сказал: «Но мы же брат и сестра». Яэль кивнула. «И к тому же близнецы», — добавила она. В их движениях было то мгновенное понимание, которое — как уже давно казалось Яэли — могло возникнуть у нее только с книгой; а простота произошедшего резко контрастировала с ритуальной заученностью тех «отношений», чей край для них уже успела приподнять жизнь, и со сложной неискренностью намерений чьих участников они уже успели столкнуться. Как и раньше, еще до войны, когда они лежали, прижавшись друг к другу и опустив глаза к книге, Яэль снова чувствовала чужую знакомую кожу, но на этот раз, подумала она, она чувствовала ее, как свою. Наверное, именно в силу уверенности в том, что ни у кого из них не могло быть никаких целей, планов и намерений, все произошедшее и материализовалось, и предстало в такой расплетенной обескураживающей наготе. Горячее море загадочных тропических островов, меняющееся движение пиратского брига, белый кит и полет «летучего голландца», ужас высоты той третьей ступеньки трамплина и щемящий восторг падения, слезы радости и прощания, дрожь смертельной тропической лихорадки и жар их тел — все это было странным, неестественным, выдуманным и извращенным. За окном шуршал ветер, постукивая рамой. Они разошлись по комнатам, но потом все равно проснулись вместе, наполненные ликованием, стыдом, раскаянием, изумлением и еще — выплескивающимся через края, бескорыстным и бесцельным счастьем.

Скрывать это новообретенное бытие было сложно. Но еще сложнее им было преодолеть свою зависимость от мнения окружающих: то чуть восторженное дрожание души, которое почти любой человек испытывает, ловя на себе восторженные взгляды, и то падение сердца или всполох агрессии, которые вызывает слово неприязненное или презрительное. Поначалу им казалось, что все, что им нужно, — это просто перестать радоваться и грустить под звуки радио, перестать ждать новостей, как моментов несокрытия истины времени и предчувствия будущего. Впрочем, это далось им относительно легко, особенно Яэли. Они сказали родителям, что хотят пожить отдельно, и в их новой квартире радио просто не было. Но это оказалось только началом. Неожиданно выяснилось, что постепенное избавление от коллективных политических мифов задевает и те слои души, которые все еще страшно ныли и болели. И больше других болела память об ужасе газовых печей; помня о ней, снова и снова хотелось бежать и стрелять в каждого, кто мог хотя бы помыслить повторение подобного. Тем временем телевизор, некогда запрещенный их газетным правителем, не только появился, но и стал быстро приходить в дома. Новости обрели лица и краски; постепенно они начали терять в убедительности, зато прибавили в наглядности. Они больше не требовали памяти, окрашенной болью; все, что нужно было знать, высвечивалось на незамысловатой картинке с объяснениями, а прошлое все быстрее растворялось в небытии. Тогда же начались бунты выходцев из Азии и Африки, назвавших себя «черными пантерами»; потом вспыхнула и отзвенела новая война. В ней уже не было той — еще недавней — эйфории, но было много страха и отчаяния. Смертельно испуганный одноглазый заговорил про «разрушение третьего храма», а похороны затопили страну. Была назначена комиссия по расследованию; «палестинка» Голда ушла в отставку. Через несколько лет Яэль и Игаль во второй раз обнаружили себя в другой стране.

Тем временем про их новую совместную жизнь поползли слухи; им даже стало казаться, что для многих любопытство к чужой жизни перевешивает возбуждение от теленовостей, а их бывшие знакомые при встрече ухмылялись и переглядывались. Особенное любопытство проявили две бывшие девушки Игаля и неудачливый любовник Яэли. Именно тогда они поняли, сколь остро ощущается чужой взгляд — и что им предстоит еще многому научиться, и, главное, научиться ничего не чувствовать под взглядом других. Обнаружив же, как часто чужие слова бьют по точкам, ранимым и болезненным, они составили список тех тем и оценок, в которых им подспудно еще хотелось соответствовать мнению окружающих. Таких тем оказалось неожиданно много; более того, они регулярно, хотя и неожиданно, обнаруживали все новые, а потом честно и скрупулезно заносили в свой список. «Каждую неделю, — сказал Игаль, — мы будем искоренять одну из них. Главное — иметь программу». Для каждого из тех требований окружающего мира, соответствовать которым им все еще было важно, они мысленно выбирали человека, максимально им несимпатичного и в наибольшей степени преданного той или иной системе социальных оценок. Они представляли себе, как он говорит о том, что не соответствует его мифам, как он исходит проклятиями, ненавистью и слюной, как он бледнеет и чернеет при встрече с иным, — пока наконец подспудное желание соответствовать не сменялось у них осознанным отвращением. Они находили утешение и отраду в любви, но это было утешение страстное, запретное, счастливое, головокружительное и самозабвенное. «Только близнецы могут по-настоящему друг друга любить, — сказала как-то Яэль презрительно, — все остальное либо сексуальность, либо семейная жизнь». Так, шаг за шагом, они шли по пути, который казался им дорогой к свободе.