Владимир Глотов - «Огонек»-nostalgia - проигравшие победители

Леонович, приняв гамлетовскую позу, драматически произнес:

— Гарий, ты совершил бесчеловечный поступок. И я с этой минуты не подам тебе руки!

Алеша Габрилович пускал слюни. Пытался ударить Гарика, но боялся.

Сам же «Бальзакушка», как мы называли Немченко, бормотал что-то невнятное в оправдание своего промаха.

Так мне обрисовал картину моряк Ябров, присутствовавший при этом.

Но никто — ни он, ни непутевый стрелок, ни жертва ошибки, ни даже Габрилович — никто и предположить не мог, что истинная мишень — совсем другая. Она, не проявленная, маячила тут же, рядом.

С этой минуты все у «киношников» пошло прахом. Работа разладилась. Пафос «лажать комсомол» улетучился.

Леонович успокаивал меня, говорил, что Габрилович скользкий малый, и это, по его мысли, должно было облегчить мое положение. А я, как будто кстати, привез из тайги роскошные лосиные рога. Я их самолично вырубил из башки зверя, извел три флакона одеколона, обрабатывая их, пол-лета проветривал на крыше у Степана. И теперь каждый знакомый запсибовед мог зайти ко мне в гости и убедиться, какой я герой. Поздравить меня с трофеем.

«Киношники» уехали, а мы трое — Гарий, Леонович и я — решили устроить себе уикенд. Конечно, Елена была с нами.

Всей компанией мы отправились в живописный уголок, где располагался еще с тридцатых годов шахтерский дом отдыха. Вдоль аллеи возвышались покрашенные серебряной краской каменные фигуры героев труда. Мимо них прогуливались сами шахтеры. По вечерам они сидели в ресторане, просаживали деньги. А мы, обосновавшись в беседке, болтали, или гуляли по парку, придумывая рифмы: «Спаси Господи — девка в космосе!»

Гарий смирился с тем, что Леонович теперь не подает ему руки, пил пиво и сосал воблу. Сам поэт лихо крутил «солнце» на турнике под соснами. Потом он забрался на десятиметровую вышку и прыгнул в пруд «солдатиком». Елена была в восторге.

Гарий тоже разделся. Белый, как простыня, неимоверно толстый — сидячая писательская жизнь давала о себе знать.

Мы наслаждались летним теплом, забирались в отдаленные уголки парка за цветами, перетаскивали какую-то лодку и куда-то плыли по заросшему пруду. От того дня осталось ощущение полноты жизни.

А через день я отправился в Амурскую область.

Мы действительно не знаем, что ожидает нас за поворотом дороги.

В полумиллионном городе я оказался единственным со знанием китайского языка, и офицер генштаба, собиравший по Сибири особую команду для прохождения военных сборов, без труда вычислил меня. Вызванный в спешном порядке в военкомат, я в мгновение ока стал диверсантом-разведчиком и должен был отправляться для освоения новой профессии в городок с маловыразительным названием Белогорск, в десантную часть.

Я не помню такого жаркого лета. Целые дни мы проводили, раздевшись до плавок, на плацу, на раскаленном асфальте, учились укладывать парашют. Мимо медленным шагом проходил загорелый капитан, бракуя нашу работу. Вечером, лежа на койках, мы смотрели фильм «Тишина» — скоро вся команда принялась отпускать усы, подражая главному герою. Я ждал, когда крикнут: «Отбой, разойдись!» — и шел в бытовую комнату и на потертом сукне, покрывавшем стол, писал Елене письма. Но она не отвечала.

Остались позади волнения, связанные с первым в жизни прыжком с парашютом. За первым последовал второй, третий… А писем все не было. Мы научились пользоваться запасным, шелковым, бесшабашно вываливались из газотурбинных машин, осваивая различные высоты, прыгали с оружием, с рацией, днем и ночью, меня уже крепко отматерили с земли, когда я чуть не сел на гигантский, вращающийся локатор, — но писем не приходило.

Письмо пришло тогда, когда ему не стоило приходить. Два события испортили радость. После трех недель солдатчины, я отправился с компанией на местную танцплощадку и, не заметив, как все случилось, оказался в сарайчике, который снимала у хозяйки крутобедрая немочка из уральских поселенцев, приехавшая в Белогорск на поиски мужа-офицера. В полутьме она не разобрала, в какую форму я одет — на мне было солдатское хэбэ, кирзовые сапоги — но немочку смутили лейтенантские погоны и институтский ромбик на груди рядом со значком парашютиста-десантника… Второе событие, омрачившее радость от получения письма, связано с нашим взводным. Он не стал раскрывать в воздухе запасной парашют, выполнять задание по имитации «нераскрытия» основного («Опять потом укладывать!» — бравировал он. Укладывать шелк, и правда, неудобно) — догнал в воздухе толстяка Петю, встал сапогами на его купол — тот, правда, и не заметил — и с высоты в сотню метров, прочертив своим погасшим парашютом в небе белую полоску, вошел по касательной в небольшое болотце. Это его спасло, взводный остался жив, но настроение у нас было испорчено.