Владимир Глотов - «Огонек»-nostalgia - проигравшие победители

А что в самих клещах — никто не знал. Сопки да мелколесье. Никаких дорог. Коренная тайга начиналась как раз за огородами Старого Абашева. Стена из берез, пихтача и елок. На вид — густо и непроходимо, а приглядишься, и тут свои лазы, проходы, еле заметные прогалины и тропинки. Но, конечно, перегороженные стволами поваленных деревьев, которые рассыпаются под ногой в прах. Все лежит в покое десятки и сотни лет, истлевая. Гигантский папоротник, в заросли которого входишь, как в пальмовый лес, потрясает воображение, когда видишь его в первый раз. Ты идешь туда, куда ведет тебя тропа, не пытаясь отклониться ни на шаг в сторону, да и не удастся — слева и справа стена непроходимой травы, бурелом, опутанный лианами, как в джунглях. Тайга — это и есть наши джунгли, потому и говорят здесь — не лес, а «тайга». По ней не гуляют. Здесь приходится работать не только ногами, но и руками, продираясь сквозь чащу, бывает — и с топором.

В деревеньке жили в основном шорцы, но было несколько русских семей. Мы поселились, кто где. Механизаторы пошли в дом к телятнице Агнюшке, моложавой еще вдовы с двумя дочками, остальные рассыпались по домам, подальше от тайги, поближе к реке, в надежде на скорую весеннюю рыбалку, а я потянулся к опушке, к крайнему дому, в котором жил с женой и маленькой дочкой дед Степан. Хотя какой он дед? Ему было тогда пятьдесят восемь лет, и он, дорабатывая до пенсии, нанялся в нашу бригаду по первому разряду.

Степан поразительно был похож на Чапаева — на постаревшего артиста Бабочкина. Такие же вислые усы, да еще зимняя шапчонка вроде папахи. Странно, но у меня всегда кто-нибудь на кого-нибудь похож. Исландец — на Ленина, салаирский милиционер — на Кису Воробьянинова. Теперь вот собственный Чапаев ходил рядом, постукивал топориком. Степан, отменный плотник и опытный таежный охотник, слонялся без своего дела, нам его искусство пока не требовалось, и он таскал туда-сюда, что попадало под руку, пособлял, кому надо, суетился, и рад был небольшим деньгам, которые ему выписывал Камбала. Конечно, грабя его.

Над нами стоял наезжавший со стройки прораб Бенюх. Тоже легендарный, как все на Запсибе. Он строил еще кузнецкий комбинат. Таких старожилов осталось мало. У Бенюха была старомодная привычка к честности, Камбала его побаивался.

Но в основном мы были предоставлены сами себе, жили автономно. По вечерам каждый нырял в свою избу. Дойти до ближайшей — это преодолеть немалое пространство, засыпанное снегом. Да и что ходить? Сидели — кто парами, кто один. Встречались утром.

Мне хотелось остаться одному. Но когда я выбрал себе в хозяева нашего Степана, вдруг поднялся немолодой уже, лет сорока, мужик по фамилии Пойкин — я не знал его прежде — свернул в трубу свой матрац, привезенный из общежития, взял объемистый фанерный чемодан с висячим замком и пошел со мной.

Так мы и стали квартировать вместе.

Пойкин тихий человек. И на работе выбирает место там, где поменьше народу. Голова у него большая и круглая, как арбуз. Он коротко острижен. Я люблю Пойкина за то, что вернувшись с работы и поев, он тут же ложится на койку, не раздеваясь, как был, в пиджаке. Попросит у меня книжку, посмотрит в нее, закроет глаза и заснет.

Я ложусь поздно. Пойкин в той же позе лежит, не раздеваясь, посапывает.

А утром встаю — он уже под одеялом. Когда разделся? Сопит и невнятно матерится, не хочет идти на работу.

Рабочий день короток. Мы сами себе хозяева. Часа в четыре уже смотрим, как бы удрать.

Степан, когда приходит с работы, долго сидит в кухоньке на табуретке собственного изготовления, курит. Смотрит в одну точку — выберет сучок или гвоздь в бревне и смотрит.

Сегодня Степан устал. Как-то умудрился перетрудиться. Припадая на каждом шаге, согнув спину, прошел к сундуку, посмотрел на окрепшие кустики помидорной рассады в ящике на подоконнике, сел на сундук, почти лег на него, привалился к крашеной спинке железной кровати.

— Рейку мастер не велел на стены брать. Приказал тес. Ух, тяжелый! Набух весь, — пояснил Степан свою усталость.

Мы лепим себе рабочую бытовку. Без нее нам неуютно среди тайги.

Самокрутка в руке задрожала, пуская дымок, выскользнула из пальцев и стукнулась об пол неожиданно звучно. Старик заснул.

На лбу у Степана морщина, как большая морская птица раскинула острые крылья. Усы, цвета мокрой осины, не могут скрыть добродушной, чуть дурашливой улыбки. От глаз разбегаются лучами мелкие линии морщинок, придавая светло-голубым, почти белым глазам выражение постоянного удивления. Замечал я и грусть в них, но чаще все-таки безмятежность. Обладателей таких глаз называют «блаженными».