Владимир Глотов - «Огонек»-nostalgia - проигравшие победители

Одиночество способствует творчеству. От нечего делать я перелистывал записные книжки. Вот перл, достойный эпохи! Комендант общежития говорит работяге: «Давай военный билет за простынь!» — в качестве залога.

От общежитий веяло тоской. В красном уголке, как обычно, стоял фикус, тут же в углу зеркало, а посреди комнаты — стол с подшивками газет. На стене — список актива и обязательство комбригады. Каждый — подписчик, каждый — член профсоюза, каждый — дружинник, каждому следовало посадить три деревца и, конечно, каждый охвачен хотя бы одной формой учебы… Здесь же стенд «Им жить при коммунизме» — много-много детских головок.

А послушаешь разговоры — иная жизнь.

— Пойдем на шахты, — мечтательно говорит один работяга другому, потягиваясь в теплой бытовке, на перекуре.

— Да там законтрабачат на целый год…

— Если я еще год здесь пробуду, меня дома не пропишут.

— Ничего! Помрешь, в Сибири закопаем.

— Слушай, у нас к другу жена приехала, — разговор переходит на более приятную тему, — а койки в общаге рядом. Аж голова кружится. Не могу!

— Ладно, — прерывает другой. — Пойдем поковыряемся.

Я вышел за ними. Издали слышались обрывки фраз.

— Я книги люблю… Жульверном заинтересовался… Разные капитаны гаттерасы…

Ветер отнес конец фразы. Долетело из другой оперы:

— Да он с ней спит!

— А ты что — у них в ногах стоял?

Моя журналистская жизнь приобрела отчетливо кочевой характер. Мне не сиделось на месте. Из редакции меня скоро выпроводили подучиться в Москве — так решили проблему отсутствующей вакансии, сплавив меня почти на год ко мне же домой, на курсы повышения квалификации — так называлась эта синекура. Потом, когда вернулся, я много разъезжал по Кузбассу, но и это надоело — ушел в многотиражку к старым запсибовским друзьям. Оттуда периодически погружался в родную монтажную бригаду: на полгода, а то и на год. Я понял, что я летун, и смирился с этим. И всегда находился какой-нибудь повод — такой, что не уйти было нельзя.

За наши грехи к нам в редакцию «Металлургстроя» назначили куратора по фамилии Шамин. Он-то меня и доконал. Он так вошел в роль редактора, что — будучи прежде простым партийным функционером невысокого ранга — теперь жаждал поля деятельности, стал приезжать в типографию читать номер.

— Запятую надо убрать, — говорил он, изводя нас. И медленно сверял слово за словом: — «… пристрастен ко всем явлениям жизни», — читал он. — Пристрастен… Как это понимать?

Я объяснял. Через минуту Шамин опять цеплялся.

— Тут у вас написано: «Тяготы…» Что это такое?

— Это трудности.

— Не-ет! Это не трудности. Тяготы — это не трудности, — уличал нас Шамин в идеологической диверсии. — Я например, не чувствую тягот. Я чувствую удовлетворение! И приказывал: — Выкиньте!

И мы вычеркивали слово.

Но иногда нас так задевали его придирки, что мы сопротивлялись, придумывали на ходу: «Нельзя выкидывать. Это „Известия“. Мы статью из „Известий“ перепечатываем…»

Шамин сдавался.

— Ну тогда… конечно.

Однако все чаще верх одерживал он. Наступили крутые времена. В Москве Ильичев произнес свой доклад, и когда волна идеологических погромов докатилась до Сибири, у нас принялись, как шпионов, отлавливать абстракционистов. Да только где же их взять? Нашли! И на областном партактиве докладывали: «Вчера в городе металлургов Новокузнецке было покончено с последним абстракционистом…» — я-то знаю, это у нас в поселке разыскали бедного доходягу, художника, работавшего в клубе у Бреева. Он писал объявления о фильмах и иногда со скуки пририсовывал что-нибудь по своей инициативе. Пригляделись: что-то не наше! Выгнали с работы и отрапортовали.

Поэтому Шамин был на коне. И требовал пояснений ко всякой подозрительной фразе.

— А что это: «… сердце отдать временам на разрыв»? Или вот: «Народ они крутой, на слово крепкий». Извините! Народ у нас не «крутой», а великий и героический.

Мне казалось, что я схожу с ума. Шамин, этот кастрат с бабьим лицом, меня достал. А перед ним на этом посту была Мария Семеновна Протос, главный запсибовский идеолог, женщина-монстр, мужик в юбке. Фанатичка, я застал ее, когда работал в комитете комсомола. Шамин по сравнению с нею был простым подневольным работягой на идеологической ниве, мы с ним кое-как управлялись. То соглашались, то отшучивались, то дурили. Но с каждым днем нам становилось все более тошно.

— Ну как? — спрашивали мы Шамина. — Будем травить китайцев?