Абрам Рабкин: Вниз по Шоссейной

И дернуло же его пригласить этого дурацкого певца, который, явно подражая кому-то, вытягивая губы дудочкой, пел романсы.

Не заметил Каплан, что у этого идиота вместо «а» получается «о». Вернее, заметил, но не придал этому значения.

А когда начальство, ведающее культурой в городе, предложило Каплану украсить репертуар в начале концерта серьезной и вдохновляющей вещью, он, не задумываясь, взял песню о Сталине.

Надо же было так случиться, что в этот вечер смотреть картину «Семеро смелых» пришел стукач и выдвиженец Рудзевицкий. Сидел бы дома и читал свою партийную литературу — говорят, у него целая этажерка этих книг. А если уже пришел до сеанса, то пил бы ситро у буфета и разглядывал бы новые обои. Все стены оклеены «мишками косолапыми». Ведь красиво.

От нечего делать можно сосчитать, сколько «мишек», и вполуха слушать музыку и пение.

А этот идиот-певец, имя его произносить тошно, разошелся, распелся, совсем свои губы вытягивать стал, и получилось:

Столин — наша слава боевая,

Столин — нашей юности полет,

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет!

А Столин — это ведь маленький, горбатенький и верткий директор магазина на Социалистической!

Его каждая собака в городе знает.

Вскоре выгнали Каплана вместе с певцом. Теперь там Дорфман дирижи­рует и какая-то беленькая дамочка пищит «У самовара я и моя Маша».

А Каплан устроился дирижером сводного духового сезонного оркестра при цирке.

В перерыве между отделениями он еще и еще проверял готовность своих молодцов, делал короткие замечания, взмахивал палочкой. Вполголоса, ко­ротко лязгали тарелки, бегло раскатывался малый барабан, рявкала труба...

Все смолкло, когда конферансье зычным голосом объявил о начале второ­го отделения, в котором состоится состязание профессиональных борцов с городскими любителями французской борьбы.

Затем он дал слово представителю общественности.

Тот, так же зычно и еще более уверенно выкрикивая каждое слово, сообщил, что эта дружеская встреча явится началом смычки работников культуры и физкультуры с трудящимися города Бобруйска!

Почуяв что-то недоброе и слегка наклонившись из оркестрового балкона, Каплан узнал в ораторе Рудзевицкого.

Дирижерская палочка в его руках мелко задрожала, как кончик кошачье­го хвоста при виде крысы.

На арену отработанной походкой, играя мышцами и награждая насупив­шихся зрителей улыбкой, вышел непобедимый, не знающий поражений Стрижак.

Переполненный наэлектризованный цирк, сглотнув набежавшую на нервной почве слюну и благородно подавив в себе враждебность, жидко поаплодировал чемпиону.

Стрижак остановился в центре арены, как гладиатор, поднял руку и так, с поднятой и чуть направленной в сторону зрителей рукой, несколько раз, медленно вращаясь, осенил их этим величественным и вызывающим же­стом.

В огромном, плотном, поднимающемся кверху, напряженном кольце зри­телей началось какое-то движение. Кто-то, перелезая через головы и спины, продвигался к арене. Но нарушение порядка не вызывало возмущения. Наоборот, слышались возгласы одобрения, дружеские шлепки по голому телу, советы и приветствия.

В нарастающем гуле возбужденных голосов, перекрывая всех, слышался голос Бер Янкеля, старшего из семьи балагул-упрямцев, прозванных Аксоным:

— Лэйбе! Мах эм дэм прием!

(Сделай ему прием!)

Наконец, перешагнув через барьер, на арене появился Лэйбе Динабурский.

Он не был одет в спортивное черное трико профессионала, как Стрижак, на нем не было легкой франтоватой обуви. На нем были длинные, от пупка до колен, темно-синие трусы и коричневые носки на подвязках. Металличес­кие застежки захватывали край носка и прикреплялись к резинке, которая туго охватывала его мощные икры. Это были очень удобные подвязки. Правда, резинки иногда лопались, и всю эту конструкцию приходилось заменять новой.

Динабурский, сопя и поправляя трусы, деловито пошел к Стрижаку.

Этот балагула не любил терять времени.

Он шел по брезентовому покрытию, и его следы вдавливались сквозь брезент в опилки арены.

Стрижак протянул руку для пожатия.

Динабурский слегка пожал ее и сразу дернул поморщившегося чемпиона на себя.

Работа началась.

Это была тяжелая работа, и Динабурский делал ее, как привык, с кряхте­ньем и присказками. А Стрижак, полушутя, пританцовывая, несколько раз пытался обхватать балагулу, но тот сбрасывал его руки.

Мастер понял, что эту глыбу так просто не возьмешь, и перешел к своим отработанным приемам.