Юрий Арабов - Чудо

– И хорошо, – не сдался тот. – Пусть он про мою голую музыку напишет, а не только про надои.

– Да что с тобой говорить, ты же во!.. – Танька постучала кулаком по деревянному косяку. – А сажайте его на печь, ребята!..

Двое здоровых парней подхватили дядю Антипа под белы рученьки и вырвали у него гармонь.

Он умудрился укусить одного из них, а второму плюнуть в глаза. Но это не помогло – инвалида забросили под самый потолок, на печь, а музыку уронили в углу, сделав бесхозной и мертвой.

– Василису отдайте, гады! – кричал он. – Музыку обрат верните!..

– Ничего не получишь, – ответила ему снизу Танька. – Василиса без тебя отдохнет. А водки ему дайте.

Тот, что раскладывал стол, плеснул в стакан «Московской» из пузатой бутылки с маленькой зеленой этикеткой и протянул инвалиду на печь. Тот залпом махнул стакан, занюхал рукой и вслух заплакал.

Все от его слез почему-то успокоились, а Татьяна заглянула за печку. Мать сидела в закутке, сжавшись и поблескивая глазами, похожая на худого пушистого зверька.

– Ты ж обещала!.. – напомнила ей дочь.

– Соседка вышла куда-то, – сказала Клава. – Куда ж мне идти, на мороз?

В это время дверь в избу отворилась.

На пороге появились двое парней, несших в руках радиолу «Урал». У радиолы был зеленый глаз, который ловил все станции на свете, правда, с помехами и неразборчиво. Полированная деревянная крышка откидывалась сверху, и под ней находился двухскоростной проигрыватель грампластинок на 78 и 33 оборота.

– Ставьте на подоконник, – распорядилась Танька. – А что крутить будем?

– А вот что, – один из принесших «Урал» открыл свой портфель и вытащил оттуда рентгеновский снимок.

Танька посмотрела его на просвет, различив смутно грудную клетку и легкие, похожие на футбольную камеру.

– Это ж мертвец! – не поняла она.

– Не мертвец, – сказал парень. – Мертвец молчит, а этот играет.

– А чего-то холодно, – передернула плечами Танька. – Ты бы, Петь, затопил, не растаял бы...

Другой парень, что принес приемник, присел у печи и начал над ней колдовать.

А Танька снова зашла в закуток.

– Идешь, что ли? – сказала она нетерпеливо. – Сейчас уж Николай будет!

– Что-то он не торопится, – недовольно промолвила Клавдия Ивановна, вставая с табуретки и натягивая на плечи ватник.

– Обещал к семи, задержался, значит...

Клавдия Ивановна застегнулась на все пуговицы и вышла из своего укрытия.

Изба тем временем наполнилась гостями. Пришли трое дородных девушек, изображавших субтильность, напомаженных и страшных, как смертный грех. Глядя на них, хотелось заметить: «Широк русский человек...», но сузить их не представлялось возможным, раз уж сама жизнь их не сузила.

Танька расцеловалась с ними, причмокнув, словно вампир.

– Меня танцевать возьмите, – подал с печи голос дядя Антип. – А то я здесь под потолком пропаду.

– ...ну что, так и растопить не можешь? – спросила Петьку Таня, схватила с полки банку с керосином и плеснула со всего маху в печку.

Внутри печи что-то вспыхнуло, взорвалось и повалил из нее черный адский дым. Изба наполнилась смрадом.

– Ты же заслонку не открыла, дура, – сказала, кашляя, Клавдия Ивановна.

– А черт с нею! – беззаботно ответила Танька, но заслонку тем не менее отворила.

Кто-то распахнул окно на улицу.

А радиола тем временем крякнула, всхлипнула, будто очнулась от тяжелого горя. Кости на рентгеновском снимке захрипели под адаптером с корундовой иглой, ожили, зашевелились, зажглись неведомой жизнью, как при Страшном суде. И вдруг из динамика жахнул «Рок вокруг часов» Билла Хейли, искаженный почти до неузнаваемости кустарной некачественной записью. Смешавшись с морозным воздухом, он оказал на аудиторию электрическое действие.

Все начали топать ногами и плясать «русскую» слободскую, если такая существует на свете, то есть приседая, выбрасывая вперед руки и имитируя радость, которая рвется из груди.

– И я... Я с вами! – заорал с печи инвалид.

Какой-то парень стащил его вниз и начал с ним кружиться, прижимая к плечам, как девушку.

– Иди... Иди отсюда, мам! – крикнула Танька на Клавдию, наскочив и чуть не сбив ее с ног. – Или мы тебя убьем!..

– Иду... А Николай-то твой... здесь? – спросила непонятливая мать, которая вечно старалась вникнуть именно в те вопросы, которые не поддаются никакому вниканию.

Но здесь веселье вдруг сдулось, как проколотый воздушный шар. Резко погас свет. Комната погрузилась в кромешную тьму, и радиола с Биллом Хейли медленно заглохла, проворачиваясь по инерции и превращая баритон рокера в чудный волжский бас.