Сергей Шаргунов - Свои

Я разовью: ты вспоминаешь иной раз о женщине и в ее присутствии, словно наблюдаешь опыт.

Однажды я влюбился в 18 лет. Мы общались с девушкой, поэтессой, и я ее не любил. Но как-то весенним утром она мне позвонила и сказала, что идет гулять со своей издательницей-немкой. «Давай и я с вами», – мой голос неожиданно для меня дрогнул, и она, уловив дрожь, обрадованно ответила: «Ну наконец-то!» И в эту трещину мою заливалась волна ее жадной радости, пока я выходил из дому, ехал на метро. Мы гуляли, я был странно ватный. Потом мы сели втроем: я, она и издательница, в кафе. Я пошел к бару – заказать водку и мясо. Обернулся – и понял, что они говорят обо мне; глаз девушки был ласково и лукаво сужен. Я скорее сделал заказ, чтобы вернуться к этому глазу. Были первые глотки, и в гомоне, сквозь мясной пар и дымок табачный, я наслаждался ее глазом. Крупные глаза, карие, золотистые, медленные. Занималась влюбленность, мелодично позвякивая. Девушка резко натянула большие солнцезащитные мультипликационные очки, за которыми теперь плавали глаза. Спряталась за цветную пластмассу. Стала похожа на стрекозу. Черная дужка была испачкана в красной помаде. Пахло приторными духами. Я смотрел на очки, машинально глотал водку и, видя очки, вспоминал о ней без очков и предвкушал пепел расставания. Там еще был рояль. На нем не играли. Он стоял, закрытый, у окна открытого, в которое вваливался май. Прошло время, простыл и след. Но очки мультяшные, и сияние мая в окно, и эти духи грубо-детские, и стрекоза – всё это стало одним «почему-то».

Лет через десять прилетел в Дели похмельным утром: по дороге из аэропорта на светофоре призрачно и нереально-четко подступила нищенка с мертвым младенцем на руках и сине-зелеными мухами на его открытых мертвых глазах, и немедленно почему-то припомнилась ты.

Или – мутный клокастый февраль, вечер, площадь, опять же некое кафе. Мы расстались с моей первой женой, и я глядел сквозь стекло на биение рекламы. Рыжие и золотые всполохи. Буря мглою и бесперебойная работа светодиодов. Мучительно, ножом к горлу, захотелось тебя видеть. Я вообразил, жена, тебя лисицей, реклама взметывалась хвостом среди хлопьев, и я вспомнил твою красную дурацкую шубу и розовое бабье тело. Нас разделяла пропасть. Принесли солянку. Мне почему-то припомнилась ты…

А о тебе, долговязая женщина Д., я припомнил, когда ехал на велосипеде по даче и пересек россыпь песка на дороге. О тебе, ясноглазая и смешливая А., – когда лихо загремел таз, опрокинутый котом в ванной. О тебе, танцовщица Л., мне напомнили серебристые скаты гаражей – засмотревшись с балкона, я выронил мобильник, твой подарок мне на день рождения. Он разбился, понятно. Я никогда не вспоминал всех сразу или рядом во времени. Это было бы не столь кощунственно, сколь противоестественно, мы не вольны в переживаниях. Охваченный одной, ты ее и находишь везде.

Обычно это нейтральные незлые прозрачные образы. Чистая химия.

Влюбленные мужики с решимостью камикадзе бросаются под поезда и вздергивают себя под потолки. А один в прямой трансляции даже подставился под смертельный укус домашней змеи по имени черная мамба и, засыпая, что-то отстраненно лепетал о жестокой любимой.

Если уж мужчина поймает себя на зависимости от женщины, а она еще и начнет ускользать, здесь он теряет голову. С упорством уничтожает себя ради проснувшегося чувства. И тогда весь мир ему подмога. Всякий блик ассоциируется с ее зубами и когтями.

И отовсюду сквозит и дразнит волшебное «почему-то».

А может быть, мужчина романтичнее женщины?

Мне нравится стучать кольцом. По камню, дереву, стеклу, пластмассе.

Властно и сердито или задумчиво и деликатно в зависимости от материала.

Я не ношу на руке часы. Мне нравится крутить кольцо. Завожу время. Каждый день то бросаю мимолетный взгляд, то, сощурясь, всматриваюсь в золотце на своем безымянном, словно сверяясь с часиками.

Часто к нему пристает мыло, цепляется по краям, пачкает изнутри. За этим надо следить. Мне нравится смотреть на кольцо под водой. Так странно, когда оно смутно светится в смуглой глубине горсти, и мнится: это не оно, не со мной, это не моя плоть…

Я поднимаю его, воздвигаю аркой, надавив снизу подушечкой большого пальца, и заглядываю в потайную зеркальную часть, блестящую, как нож, как изнаночный лед реки под морозным солнцем.

Очевидно, таким образом привыкаю, а привыкнув, перестану его замечать. Хотя дело, может быть, и в другом.