Эдуард Лимонов - Дети гламурного рая

Уже на следующий день Долгоносик принесла мне ткань, тесьму и этикетки, а еще через день забрала изделие, сделанное мною как точная копия иностранных зеленых брюк. В тщеславной Москве семидесятых брюки продались молниеносно. За 150 рэ. Я получил мои 100.

Только наш с Еленой отъезд за границу, в Вену, прервал навсегда наше с Долгоносиком плодотворное предпринимательское сотрудничество. Это случилось в 1974 году.

Мне исполнилось тридцать три, когда я написал свой первый роман «Это я, Эдичка», в 1976 году. Я был счастлив, что именно — в тридцать три, потому что в этом возрасте Христа, согласно русской традиции, мужчина должен был совершить героическое деяние. Деяние было совершено мною поистине героическое — этой безумной книгой я обеспечил себе с первого попадания вечное место в русской литературе. И одновременно эта книга будет преследовать меня до конца моей жизни и за ее пределами. Она создала мне двусмысленную репутацию и продолжает осложнять мою личную и политическую жизнь.

Согласно русской же традиции, жизнь «гения» должна была бы оборваться в тридцать семь лет. Но у меня оборвать мою не случилось, напротив, в тридцать семь лет я переселился из Нью-Йорка в Париж. Произошло это 22 мая 1980 года. При сдаче багажа (а я летел самолетом авиакомпании British Airways) я успел повздорить с актрисой Настасьей Кински. О, как она тогда была великолепна! Все эти цифры годов, помню, оказывали на меня мистическое воздействие. Когда в том же 1980 году, в ноябре, мой вышеупомянутый великий роман увидел свет по-французски, я прибег к маленькому обману: на задней обложке книги было сказано, что я родился в 1944 году. Тогда как я родился в 1943-м. Обман мой казался мне чрезвычайно важным. Я верил, что выпустить первую книгу за воображаемой чертой тридцати семи лет позорно, нехорошо, признак неудачи, а вот выпустить ее в тридцать шесть, по эту сторону воображаемой черты (то есть воображаемого возраста гибели гения), — нормально, похвально, comme il faut.

Когда мне исполнилось сорок, в Париже, я занервничал. В книге «Укрощение тигра в Париже» многие страницы уделены этому короткому и легкому, но все же кризису среднего возраста. Я опасался, что стал старым. Что меня станут чаще толкать на улицах, задевать и задирать. Первые страницы «Укрощения тигра» именно и живописуют мою стычку с незнакомцем в зеленом спортивном костюме, произошедшую на улице еврейского квартала в мои сорок лет. Интересно, что последующие круглые даты: пятьдесят и шестьдесят лет — меня никак не взволновали. Может быть, потому, что свои пятьдесят я встретил на фронте в ныне не существующей Сербской Республике Книнская Крайна, а шестидесятилетие — в камере «третьяка», третьего корпуса Саратовской центральной тюрьмы. Спокойным и веселым.

Короче, суеверным я стал давно и навсегда. С годами моя вера в то, что параллельно с видимым миром существует мир невидимый, лишь укрепилась, возросла, стала всеподавляющей верой. Да и как не верить! Ну как не верить в числа и знаки, если в сентябре 2000 года, сидя в крошечной избушке Горного Алтая, у границы с Казахстаном, в горах, я нахожу изорванную дешевую книжечку-брошюру «Рыбы», где черным по белому читаю, что самым трудным годом жизни у родившихся в первую декаду Рыб будет пятьдесят восьмой год. Я читаю с тревогой, что — пятьдесят восьмой, а мне уже пятьдесят семь лет. Я помню эту тревогу, эту случайную замызганную брошюрку, блик осеннего солнца на ней. И когда 7 апреля 2001 года, в первые месяцы моего пятидесятивосьмилетия, меня арестовала в той же избушке целая рота «эфэсбэшников», я тотчас вспомнил предсказание брошюрки.

Пятьдесят восьмой год жизни я весь провел в тюрьме «Лефортово». Также достоин упоминания тот поразительный факт, что, когда во второй половине дня 6 апреля 2001 года я достиг, наконец, избушки на границе с Казахстаном и две группы моих ребят соединились, я, конечно, не знал, что это последний вечер моей свободной жизни. Но тогда я снял с себя мокрую одежду — ведь мы прошли восемнадцать километров по снегу, проваливаясь до подмышек, а внизу под снегом стояла талая вода. А вел меня к избушке агент ФСБ. Так вот я снял одежду и сушился, а ребята, разделывая тушу марала, готовили ужин.

Я взял первую попавшуюся книгу (книг в избушке было всего ничего) — «Петр I», пухлую, растрепанную, и, раскрыв ее, стал читать наугад. И что вы думаете, какую сцену я читал? Сцену прощания Петра с его любимым Францем Лефортом, наставником и духовным отцом. И как Петр с ненавистью смотрит на пришедших на самом деле порадоваться смерти Лефорта, а не проститься, бояр. Через трое суток после этой сцены тихого вечернего чтения в избушке на границе с Казахстаном я уже сидел в тюрьме «Лефортово». Ну сколько есть еще книг в русской литературе, где появляется Лефорт? Нуль есть книг. Совпадением это быть не могло.