Владимир Марченко - Последний пожар

Пришёл этот день. Осенний день, слякотный. По небу неслись лохмоты облаков, напоминая кудели. Сеялся мелкий нудливый дождь. Тянуть некуда. Прасковья Семёновна достала плюшевую жакетку, повязала поверх платка пуховую шаль – подарок дочери и зятя к восьмому марта. С утра не могла ничего есть. Аппетит куда-то подевался. Выпила стакан компота, а к ватрушкам, которые накануне принесли внуки, Толя и Юрик, не притронулась. Они пахли свежим ливером, печёным тестом. Ей кажется, что тесто Шурочке удаётся лучше, чем ей, хотя и молока добавляет и кусочек масла растопит и пару яиц разобьёт, а вот не тот вкус. Тут и сорт муки влияет и хмель, который собирает в бору зять. Вода у них в колодце другая. Не такая солоноватая, как в её колодце.

У большого кирпичного крыльца тщательно вымыла в луже резиновые сапожки и подумала, сколько можно было сложить печей из того материала, что ушло на одно крыльцо. Теперь колхозная контора занимает два этажа, а когда-то хватало нескольких комнат в большом доме, в котором располагалась церковно-приходская школа. Построена каменная школа, а в бывшей конторе разместили немощных стариков и старух, дети которых построили себе дома, а старикам не нашлось в них места.

Прасковья Семёновна поднялась на второй этаж. Она еще не видела, как выглядит внутри дворец коллективного труда. Великолепие полов и расписанных стен её поразили и напугали. Ей показалось, забрела не туда, куда ей требовалось. Успокоившись, рассмотрела знакомых парней, стоявших у окошечка металлической двери. Когда стали немного платить денег на заработанные трудодни, всё было просто. Приезжал в бригаду учётчик с чемоданчиком и на обеденном столе раскладывал ведомость, выдавал большие купюры, приговаривая, что ему не дали мелочь, а в магазине отказались разменивать.

Миленькая девочка, сидевшая за дверью с надписью: «Председатель правления колхоза «Алтай»», оторвалась от печатной машинки и приказала женщине раздеться, расспросила, зачем ей потребовался председатель, записала в особую тетрадку её фамилию, имя, отчество и цель визита. Прасковья Семёновна расстегнула жакетку, приспустила на плечи шаль с платком и стала слушать, как строгая девчушка докладывает Фёдору Петровичу о том, что кто-то пришел, и будет отнимать у занятого человека драгоценное время. Старая колхозница ждала, что скажет председатель, как отреагирует на просительницу. Вот она услышала радостную весть, что ей дадено на общение семь минут.

– Прасковья Семёновна, постарайся покороче. Не задерживай. Сам готовится на бюро. Иди. Я просила снять верхнюю одежду. Он не любит, когда к нему в спецовках лезут. Ну, ладно. Вы же пенсионерка.

Неужели, Фёдору запахи силоса и солярки стали вредны и отвратительны? – подумала старая женщина, открывая заветную дверь, к которой собиралась всё лето и осень. Она замерла у порога, ошеломлённая рядами стульев вдоль панелей из шифоньерных дверок и огромными окнами, выходящими во двор. На окнах висели шелковые коричневые шторы. В простенках приметила несколько картин в шикарных рамах золотого цвета. На картинах парусные корабли, безбрежные морские просторы. Председатель оторвался от бумаги, по которой водил ручкой, принялся крутить диск телефона, а потом, щёлкнув «педалькой», сказал: «Танечка, соедини с главбухом. Срочно». Ломакину не видел. Она видела его. Постаревший, но вполне симпатичный в элегантном синем костюме в кремовой рубашке и в галстуке, походил на актёра, который вредил гитлеровцам в ихнем могучем Рейхе. Штирлиц строен и подтянут, а председатель заимел пышные щёки и нажил обширную лысину, которая не вязалась с тем образом юного разведчика, начинавшего руководить крохотным уличным колхозиком.

Вот председатель положил телефонную трубку, и стал водить ручкой по бумаге, а бывшая колхозница, сгорбившись, стояла у края широкой бордовой ковровой дорожки, не представляя, что ей делать дальше. Она почувствовала, как устала, но боялась проронить слово, нарушить кабинетную тишину хоть одним шагом или движением. Не хотела отрывать хорошего человека от важной работы. «Какая разница, когда он подпишет ей требование». Тишина стала липкой и тягучей, словно гороховый кисель.

– Что тебе? – раздался крепкий и уверенный бархатистый голос. Она хотела сказать: «Здравствуй, Фёдор», – но сникла, и потерялась, словно заблудилась в огромном зале – кабинете. Ей сделалось жарко и душно. А он вновь принялся писать ручкой по важной бумаге, словно её и не было у порога.