Павел Вадимов - Лупетта

— Ты, гляжу, еще не дописал свой бес-с-селлер? — беззлобно ощерился он.

Еще год назад я бы страшно обиделся, услышав такой вопрос. Виду бы, конечно, не подал, но отвечать точно не стал. По крайней мере вышел бы в коридор демонстративно поджав губы. Но сейчас его издевка прошла стороной. Похоже, химиотерапия понемногу меняет мой характер. Скажем, я начисто разучился обижаться. Неужели совсем разучился, вот беда! Интересно, откуда Шесть на девять знает, что я работаю над книжкой, если я никому кроме Екатерины Рудольфовны об этом не говорил? Впрочем, уже не важно откуда, ясно, что теперь он раструбит об этом на всю палату.

— Уже скоро конец, — улыбнулся я, не переставая поражаться своему кисельному спокойствию. Надо срочно исправлять ситуацию. Дай мне еще один повод! Ну пожалуйста!

— О смерти, говоришь, пишешь? — закашлялся Шесть на девять, чудом не рассыпав на одеяло из сложенной горсточкой ладони истолченную гору таблеток.

— Во-первых, я ничего такого не говорил, а во- вторых, даже если и пишу, вам-то какое дело? Нельзя, что ли?

Ура! Наконец-то. А я уже было подумал, что так и буду покорно отвечать на все его идиотские вопросы, как будто мне вкололи «сыворотку правды».

— Не знаю, можно или нельзя, не знаю. — Из голоса «фотографа» внезапно исчезли ехидные нотки. Он еще раз откашлялся, а потом, наклонившись ко мне поближе, спросил: — А твои родители... Они как?

— Что значит «как»? — не понял я. Какого черта он спрашивает о родителях? Я запретил им приходить в больницу чаще, чем раз в неделю. Родителям хватает своих болячек, чтобы еще по поводу меня тут охать.

— Ну, в смысле, не померли еще?

— Типун вам на язык! — окончательно осерчал я.

— Тогда ты ни черта не смыслишь в смерти, — вздохнул Шесть на девять. Нехорошо так вздохнул, сокрушенно. Точно он какой профессор, а я ему экзамен пришел сдавать. И он, гад, заранее знает, что меня завалит. Сколько бы «бомб» я по карманам не распихал.

— Ни черта не смыслишь, — упрямо повторил Лев Алексеевич, запивая порошок киселем. Его острый кадык ходил ходуном. — И ничего путного о ней не напишешь. Даже если сам будешь подыхать.

— Почему это не напишу? — удивился я.

— Ты не научишься чувствовать смерть, пока не переживешь своих родителей. Или, упаси боже, детей.

Светофор на углу Пестеля и Моховой похож на гигантскую сосульку, в которую, как в кокон, заключен мигающий трехглазый шершень. Просто чудо природы. Непонятно даже, как такое получилось. Вода, что ли, с крыши натекла, а потом мороз ударил? Ну не специально же гаишники устроили перформанс к Новому году. Старому Новому. Да, ведь сегодня как раз 12 января. Хорошо же я его отмечаю. Впрочем, пооригинальней, чем прошедший Новый, вернее, теперь уже Старый, но все же скорее пока Новый год. Вместо елки — светофор в сосульке. Вместо Снегурки — юное дарование в чужой фотостудии. Вместо подарка — переваренная шкурка беляша. Жаль, что я не ношу с собой фотоаппарат. Классный бы снимок вышел. Особенно сейчас, пока красный свет сквозь лед пробивается. Очко светофора в замерзшей воде кажется не круглым, а каким-то многогранным, словно с ним решил поработать сам... Интересно, как бы я назвал этот кадр? Пикассофор. Нет, слишком заумно. Ледяное предупреждение. Еще хуже. Зимняя вишня. М-да... Господи, ну чем я занимаюсь?! В то время как, может быть, она, вернее — ее, и даже, скорее всего, уже, я хожу кругами вокруг этого дурацкого пышущего паром дома или — достойное занятие! — придумываю название несуществующей фотографии сосульки-в-светофоре, то есть, наоборот, светофора-в-сосульке, а, не все ли равно! Тебе бы только светящиеся сосульки и снимать! А что делать, когда другие перспективные модели уже разобраны более расторопными фотографами? Подсуетились. Не то что некоторые. Вот именно. А потом вывесит на каком-нибудь сайте. Рашен лолитас онли фор мемберз. Нет, ну до чего красиво! Можно смотреть не отрываясь. Замороженные краски так причудливо смазаны. Желтый лед. Зеленый лед. Снова желтый. Да что же это такое, в конце концов! Плюнуть на все и отправиться домой пока не поздно! Сам себе же противен в этой дурацкой роли соглядатая надуманного чувства, филера накрученных страстей! Красный лед. А ведь если подумать, я даже не ухаживаю за, а... как бы это сказать... волочусь, вот-вот, именно волочусь, но не как настырный повеса, а как... как... как консервная банка, привязанная к хвосту поджарой дворовой кошки маленьким сорванцом, гремящая по асфальту банка, доставляющая массу хлопот своей невольной хозяйке, и чем быстрее припускает кошка в надежде скрыться от настырно преследующей ее жестянки, тем звонче противное дребезжание, тем злораднее хохот невидимого хулигана за углом.