Павел Вадимов - Лупетта

О-па, кажется, кое-кто зашевелился. Давненько что-то тебя не было слышно. Ты как настоящий халдей: когда нужен, не дозовешься, а когда не нужен, тут как тут. Ну, и что на этот раз наплетешь, язва ты моя ненаглядная?

От язвы слышу! Честно говоря, я бы и дальше терпел, но на вечном возвращении терпение мое лопнуло. Ишь на что замахнулся! Не тянет эта хиленькая пьеска даже на третьеразрядное возвращение, не говоря уже о вечности. Куда там! Скорее замкнутый круг какой-то. И это ты называешь высоким чуйством? Вяленькое что-то у тебя чуйство. Курам на смех! Это, брат, не любовь, а слабовь какая-то получается. Угу, от слова «слабость», ты правильно меня понял. Да что я тебе все это втюхиваю, скажи на милость? Будто воспитываю, честное слово! Нашел кого воспитывать! Бесполезняк! Тебе тут хоть кол на голове теши, все одно. Ну что, разве я не прав? Ты ведь завтра попрешься — спорим на саечку! — попрешься провожать свою ненаглядную в студию к рукастому фотографу, который обещал — молчать, поручик! — обещал, что с начинающей модели и волоска не слетит во время сессии. Не слетит, ей-Богу не слетит, кто бы сомневался! Он ведь, как и ты, никогда не решается предложить своим избранницам сеанс в стиле ню. Он ведь, как и ты, покорно фиксирует их в одежде, отгоняя мухобойкой трусости шершней зудящих инстинктов. Куда ему, он такой нерешительный, как мы успели заметить. Такой зажатый. Сама скромность. Наверное, боится чихнуть на натурщицу. Боится сорвать с нее одежду. Боится завалить на видавшую виды кушетку после удачной во всех отношениях фотосессии. А ты давай начинай нервничать, брат! Пора уже, чего тянуть-то? Видать, и глаз сегодня ночью не сомкнешь. А, угадал? Опять будешь курить свою вонючую трубку и рисовать в уме леденящие душу картины похищения сабинянок. У тебя все это хорошо получается: нервничать, мучиться, дергаться, только не в постели с девчонкой, а без нее. Я, кажется, разгадал твою загадку, брат. На самом деле тебе никакой девчонки-то и не надо. Не надо никакого тела, дышащего страстью, потного, живого. Тебе нужно дергаться. Нервничать. Страдать. Истязать себя, пока твою зазнобушку тискает очередной донжуан. Только на это ты и способен. Натянешь два жилистых нерва на потрепанный аль-уд и давай дзенькать, пока всю душу не вымотаешь. Ай, молодца! Играй, играй, наяривай, но только имей в виду, что экс-хозяйке твоего сдувшегося сердечка скоро надоест прислушиваться к заунывной мелодии, и ты останешься один на один со своей замечательной слабовью!

— С кем, с кем? Ты иногда... Не обижайся, но до меня иногда не доходит: ты со мной говоришь или бормочешь там что-то про себя. Так я не поняла, проводишь ты меня или нет?

— Проводить?.. Да, конечно... Провожу... конечно провожу!

Так вести себя глупо, я понимаю. Это можно назвать капризом. Или там эгоизмом. Но если подумать, эгоизм тут ни при чем. Нет, я стараюсь. Честно стараюсь как-то с собой совладать. Злюсь на себя. Ругаю и матерю последними словами. Да все без толку.

Я хорошо отношусь к своим врачам. И медсестрам. И сестрам-хозяйкам, которые меняют наволочки, усеянные выпавшими волосами. Но этих я просто на дух не переношу. Будто капкан какой-то захлопывается прямо в солнечном сплетении, с таким ржавым лязгом — клямц! — и я пулей вылетаю из палаты, едва заслышав их шаги. А ведь от меня ровным счетом ничего не требуется. Делать-то ничегошеньки не надо. Если на то пошло, можно даже не здороваться. И не вставать. Надо просто почувствовать себя экспонатом. Бездушным экспонатом за пыльным музейным стеклом, на который показывает указкой картавый экскурсовод.

Он войдет первым. Выскажет дежурную просьбу. Палата покорно закивает, пряча еду по тумбочкам и задвигая утки под койки. Потом приоткроется дверь, и палату заполнит стайка широко раскрытых глаз, в которых еще не появился профессиональный холодок. Обзора на всех не хватит, и задним рядам наверняка придется вставать на цыпочки, чтобы разглядеть пальпируемый лимфоузел. Затем настанет время привычных вопросов и не менее привычных ответов, отличающихся друг от друга не больше, чем предупреждения о закрытии дверей на разных линиях метро. Кто-то будет бубнить про свой разжиженный химиотерапией стул, кто-то расскажет о проводившейся от преднизолона язве, а кто-то потешит благодарных зрителей симптомами вызванного цитостатиками психоза.

И что интересно, никого, кроме меня, эти визиты не раздражают. Многим даже нравится, когда у них появляются новые зрители. Нравится, хотя они это тщательно скрывают. Ворчат: опять пришли, все по новой рассказывать, ну сколько можно? Но при этом повторяют про себя навязшие на зубах монологи, прокручивают в голове симптомы и переспрашивают У соседей точные названия лекарств. Кое-кто даже немного волнуется, как актер перед выходом на сцену. А из меня актер никудышный. Бегу как крыса с корабля, в одной руке капельница, в другой плеер с Мундогом. Главное, чтобы в дверях не столкнуться. Неудобно как-то. Если не успеешь выйти, приходится оправдываться. И так при этом гадко становится, словно предаешь кого-то. А ведь действительно предаю. Может, на моем примере они могли бы понять что-то характерное. Что-то особенное. А потом вовремя распознать это у других. И спасти. Других. А я, гад такой, лишаю кого-то последнего шанса. Убегаю заранее из палаты и сижу в коридоре, укрывшись от мира наушниками. Черт! Как назло, аккумулятор в плеере сел. Ну все, возвращаться поздно, придется ждать, когда они выйдут. Ничего. Недолго осталось.